Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак

И вдруг прорвался знакомый, родной голос:

— Звездочка?.. Покажи… Да это же Гриша Мовчан! Маленький таранивский партизан. Порядок!

Гриша еле-еле раздвинул будто склеенные веки, застонал, попробовал пошевелить руками и не смог — обе руки и грудь в бинтах. Лежал он на душистых елочных ветках. А над ним склонилось знакомое смуглое лицо. И мохнатые брови знакомы Грише, и черные кудри с серебряными нитками. А еще красноватый шрам на левой щеке… Когда-то он знал эти брови, эти черные, но без серебряных ниток кудри, и шрам такой был на левой щеке… Швыдак?! Да неужели Михайло?..

Гриша хотел вымолвить это имя, даже пошевелил языком, но язык почему-то не послушал его.

— Ничего, брат, до свадьбы заживет. — Швыдак провел шершавой ладонью по бледной Гришиной щеке.

И тут мальчик разглядел улыбающееся лицо Ганса. Снова пошевелил губами, еще и выдавил слова:

— Дядя Швыдак… Ганс — хороший…

— Знаем, Гриша, уже знаем, — успокоил командир.

Кто-то подал Швыдаку новую пилотку. Он приколол к ней звездочку, надел пилотку на Гришину голову.

— Ну вот, ты теперь настоящий воин…

— Капитан Швыдак, к полковнику! — позвали.

«Капитан… Уже капитан?»

И только теперь обратил внимание на новую форму, на погоны с четырьмя звездочками. А еще ордена, а еще медали. Вот оно как… А еще увидел над собой озорные монгольские глаза.

— Гриша, а в селе уже наши, — радостно сообщил Митька.

— А… мама?

— Жива-здорова.

— А…

— И Петька, и бабушка живы.

Потом Гришу несли лесом на самодельных носилках из душистых веток.

Рождался новый день.

По обе стороны просеки проплывали торжественные ели, величавые сосны, застенчивые березки. Березки…

Гриша пошевелил губами и то ли прошептал, то ли подумал:

«Здравствуйте, милые березки! Это я, ваш Гриша. Не узнаете? А кто меня надоумил завести врагов туда, откуда уже нет возврата? Я завел… До свидания, березки! Я приду к вам. Выздоровлю и приду, с Митькой. Ждите меня, березки… Конечно поправлюсь. Вон как погнали наши фашистов! Если так и дальше пойдет, то и до победы недолго. Как же это так: победа будет, а меня не будет?»

За веселыми березками полесское небо подпирали могучие дубы, задумчивые и строгие, которые и не собирались сбрасывать на зиму своих красных шуб.

Как вышли из лесу, потянуло пепелищем. Зашевелился на носилках парнишка, хотел подняться, но снова посыпались из глаз искры, зашаталось небо, поплыло все и исчезло. А когда к нему возвратилось сознание (хотя глаза не открывались), услышал:

— Товарищ майор. Часть фрицев, уцелевших на болоте, мы, извините, как чертей, повытаскивали за воротники…

Еще услышал Гриша:

— Ведите в штаб на допрос.

Парень улыбнулся. У тех замызганных сейчас будут «спрашивайт».

А майор, вероятно тот самый, которому докладывали про «чертей», между тем допытывался:

— Слушай сюда. А не узнали, братцы, кто этот полесский Сусанин?

Мальчик насторожился, замер на носилках. Очень уж голос знакомый. Неужели дядя Антон?

— Вот он, на носилках, Сусанин. Ваш земляк, из Таранивки, — Гриша Мовчан.

— Гм! Трудно узнать хлопца. — Конечно, Яремченко голос! — Однако он, Гриша… В отца, значит, пошел. Не из робкого десятка.

Вздохнул, помолчав, вымолвил:

— Как бы отец порадовался подвигу сына… Ну, несите парня в медсанроту… Он без сознания?

Нежный женский голос доложил:

— Бредит… какого-то дядю Антона вспоминает в горячке.

— Ну, ну… Какого-то, — передразнил. — А может, этот «какой-то дядя Антон» да заменит ему отца? Что тогда?

— Извините, товарищ майор, — взволнованно ответил женский голос. — Мы не знали…

— Все будешь знать, курносая, скоро состаришься… Ну ладно, несите. Найдите его мать, предупредите. Скажите: майор Яремченко тоже заскочит.

Гарь становилась все более ощутимой, даже в горле першило. О, Савкина улица! Гриша знает наверняка, ибо раздавшийся женский голос различил бы из тысячи:

— А чтоб его не дождать с таким дедом танцевать!

После этих слов все весело захохотали, а потом отозвался дед Зубатый:

— Вот такая, доложу я вам, жаковыка. Ее языком, девчата, только тарелки горячие лизать или шковороды.

И снова сквозь хохот насмешливый голос дяди Антона:

— Что, дед Денис, дела идут, контора пишет?

Ответила, как всегда, Денисиха:

— А чтоб он другого дела не имел, пока земля крутится, нюхать бы ему гарь и рыться в пепле горячем, пока не окочурится, чтоб он сам сгорел в том пепле! Чтоб он золы горячей напился, как пьет он кровь из нас…

— Кого это она так, дед Денис? — поинтересовался Антон Степанович.

— Кого ж, фюлера придурковатого. Бабе моей браниться, что семечки щелкать.

— Вижу, выбрыкивает еще тетка Федора?

— А чтоб на вас, Антон, добрая година да грошей торбына.[23] Жить еще можно, да голова стала, как решето, ничего в ней не держится, все теряется в памяти.

И так Грише захотелось увидеть бабку Зубатую! Он напрягся и… открыл глаза: верно, она.

Тем временем старуха на какое-то мгновение замолчала, улыбнулась Антону, залюбовалась статным майором:

— Вот вы какой… Охвицер… Чистый, красивый. Разве что только седеть начали, Антон.

— Ну и что же?

— Да девчата не будут любить седого.

— А чтоб вас, тетя Федора.

— И — вас… — И поинтересовалась: — Так скоро, Антон, фюлеру капут?

— Да-а, — протянул Яремченко, — по всему видно, не избежать, как вы говорите, фюлеру гибели. Не избежать.

— Так оно, видать, Антон, сила наша растет? — вклинился и дед Денис.

Длинная пауза застыла над пепелищем. Всем было интересно, что скажет майор.

А он посмотрел на своих земляков — истерзанных за годы войны горем и нуждой, но с верой в глазах — и сказал просто, как всегда говорил своим родным таранивцам:

— Растет наша сила, братцы, растет… Растет и множится.