Крузо - Лутц Зайлер

– Мне очень жаль, – тихо сказала за спиной потерпевшая крушение. В ее голосе было все, в первую очередь понимание. Все то, чего Эд никогда не говорил, даже никогда еще не думал, маршировало в голове как готовые, написанные на машинке строки, с кровавыми шапками, целые легионы собственных слов, как стихи, сдвинутые вправо и влево, под сенью корявых деревьев, вот так они тянулись мимо; и где-то там стояло: Мы целовались, понимаешь?

– Ты как, ничего? Я не могу тут долго оставаться, ну, то есть в мужском туалете, – прошептала Хайке.

Не оглядываясь, Эд поднял руку и опять опустил: уходи.

Унитаз вонял. Из его глубины выплыл образ одного из тогдашних клиентов, исконного клиента, тут все блюзеры были единодушны, – Штеффен Айсман, его лучший, единственный друг. Что, если бы он сейчас пришел, сейчас, в этот кошмарный зал, и протянул ему свою окровавленную руку, что, если бы… Эда прошиб холодный пот. Он попытался удержать этот образ и еще крепче вцепился в унитаз. За спиной отливал бесконечной струей в свежепросмоленный толчок какой-то мужчина, слив, вероятно, вел прямо в гавань. Журчание гремело в ушах Эда, а из унитаза громыхало диско. Воняло мочой и испражнениями и норовило прогнать Штеффена Айсмана. Но все за столом смотрели, как Эд бережно удаляет осколок за осколком, широкая рука Штеффена ладонью вверх лежит на прохладной, промокшей от пива скатерти; после каждого осколка – взгляд в глаза, речь шла о чести, а может, и о девушке (по имени Керстин или Андреа), речь шла о музыке и ощущении, что ты попал в ритм, в ритм этого собственного, другого бытия в этом собственном, другом мире.

– Свобода… – прошептал Эд в унитаз, – свобода всегда еще и… – Нет, не так. – Свобода, она другая… – Нет. – Свобода другого – это и есть свобода?

Жуткое дело. Эд не сумел закончить эту фразу, фразу, которую здесь, вероятно, знал каждый, должен был знать, Люксембург, Лондон, выдворить, выехать, бесконечная череда нарушений и нарушителей, халлевский завхоз с его бутылками, человек без волос в своем шкафу, на улице посреди Берлина, и все здешние потерпевшие крушение, и все сезы, мои сезы, вздохнул Эд, которых я заключил в свое сердце, Рольф, Рембо, Кавалло, добряк Рик, добрая Карола и Крис, ее суровый арлекин, – но как обстоит с ним? Эта мысль причинила боль. Чем или кем мог быть он?

– Я прихожу на помощь. Подбегаю с тылу и прихожу на помощь, – прошептал Эд в перехватывающую дыхание вонь унитаза, и наконец оно хлынуло из него: долгое, снова и снова вскипающее в глубине его нутра рычание, «Крузо-о-о-о-о, Круууу-зооооо», тоскливое и отчаянное, как самый последний зов, в одиночестве открытого моря.

– Безмозглая свинья!

Странно, внезапная теснота двери в зал, и все же им – Эду и мороженщику – удалось протиснуться мимо друг друга. Но потом Эд крикнул, громко, на всю гавань, корабли, залив:

– Безмозглая свинья!

И тотчас Рене оказался подле него. Бесцеремонно попытался свалить его на пол. От неожиданности Эд едва не поддался страху, страх, который пронизал его как ликование: да, он хотел драться, драться любой ценой, хотел победить безмозглую свинью!

Первые удары – огромное облегчение. Потом боль, режущая, сперва под глазом. После каждого удара лицо у Эда было детским, непритворным, беспомощным, но в первую очередь удивленным. Что-то вдребезги разбивалось, и из-под обломков выглядывал в мир ребенок Эдгар Б.: почему я здесь? И почему один?

То, что происходило дальше, было уму непостижимо. Рене в ярости схватил его за волосы и дернул вниз. Уже согнувшись почти до полу, Эд пытался устоять на ногах, пытался вырваться. Все Эдовы представления о мире и о себе перечеркивал кулак Рене у него в волосах. Каждую секунду новый удар, и все беспрепятственно попадали в цель, уклониться невозможно. От правой глазницы боль резко била в центр черепа. Могучим рывком мороженщик поставил его на колени, но Эд не подчинился…

Миг изумления.

Он схватился за голову, словно должен лишний раз проверить: тут голова, там волосы. Мои волосы, думал Эд. Его волосы в кулаке Рене.

А не хочет ли щенок теперь малость – помыться? Щенки ведь здорово в этом разбираются, в мытье и прочих фокусах-покусах. Так оно, поди, для щенка лучше всего? Эд слышал вопрос, он прилетел из дальней дали, хотя Рене стоял прямо перед ним и пытался стряхнуть с пальцев окровавленные клочья.

Тут волосы, там голова…

Эд и оглянуться не успел, как мороженщик сгреб его и тычками погнал вниз по склону в гавань. Главный сезон, подумал Эд, ни к селу ни к городу, но вода была ледяная, а рана жутко саднила. Он чувствовал свои контуры, был заключен в этом теле. Сумел оттолкнуться от стенки набережной. Добрался до первого катера, ощупью продвигаясь вдоль причальных столбов. Дерево, водоросли, мох – он ощущал благодарность и в то же время что-то жесткое, силу, которая норовила утянуть его вглубь, под воду. Погрузился в трясину, вынырнул, ноги как свинцом налиты, дышать нечем.

Рене был теперь наверху, далеко наверху, со спасательным багром в руках. С каждым толчком орудовал все ловчее. Словно бильярдный шар, толкал Эда по акватории. Эд глотал воду. Мимо проплыла ржавая лесенка. Он закричал, но из горла вырвался лишь тонкий, слабый стон.

– Щенок, сучонок.

На набережной кто-то смеялся. Сумасшедший парень.

Прежде чем потерять сознание, Эд увидел своего отца. Выныривая и хватая ртом воздух, он чувствовал на лице свежий бриз, прохладный ночной воздух над заливом. Видел призраки портовых сооружений, мол, «Хиттим», скользкий, искаженный, несколько окон в гостинице были освещены. Он видел, как к окну подошел мужчина. Без сомнения, его отец. Отец, который вот сию минуту откроет окно и одним-единственным приказом все это прекратит. Но мужчина просто задернул штору, и тень его вроде как села.

Первая комната

Первая комната. Там нет ни окна, ни двери, но есть отверстие. Проход, и сквозь этот проход падает немного света. Все относится еще к временам до речи, вот почему Эд не может ответить на зов снаружи. Странно, что ты здесь и тебя зовут. Никто не мог бы сказать, для чего некогда предназначали эту безоконную каморку, за спальней. Кладовая, чулан, позднее там хранили вязальную машину, аккуратно завернутую в коричневую промасленную бумагу. Это влажный, в пятнах плесени, выходящий на ручей задний фасад дома, селитряная сторона. Ему слышно журчание воды. Слышен топот животных, пасущихся на склоне у ручья. Он слышал все это, не зная о существовании ручья, берега и животных. Порой одно из них терлось боком о балки фахверка, дышало в стену. Его первое местопребывание. Первая комната.

Те, что зовут его, рады, в сущности, постоянному бездонному сну и тишине, исходящей от него. Он – единственно возможный ребенок, который все же, увы, требует усилий. Все, что совершает высоко над ним старая женщина, сопровождается прелестным, нежным, странным звуком. Это вздох, первый его шум. Все необходимо окружать вздохами. Кипячение пеленок, доставку грудного молока от общинной медсестры, долгую дорогу в соседнюю деревню, туда и обратно с алюминиевым бидончиком, шаг за шагом. Глухое «бульк» или «пуфф», когда она снимает с бидончика черную резиновую крышку с надписью мелом «Э.Б.», а затем вздох – из глубины души. Все дела подсчитываются вздохами и приводятся в должный порядок, одно за другим. Часы вздохов слагаются в дни, а дни – в недели и годы. Глубокая, вековечная жалоба заботилась о нем. Она поблескивает над кроваткой малыша Эдгара, ее лицо – светлое пятно в электрическом свете, пахнущее старостью и тленом, как и дом.

– Эдгар!

Эдгар, да, Эдгар. Там, в комнате, он непременно им станет, непременно привыкнет быть им, мало-помалу: Эдгар, Эде, Эд. Пока не появятся слова «вязальная машина» и холодом не проникнут в сознание; тихая коричневая штуковина у противоположной стены – это маленькая, завернутая в лоскутья лошадка. Его лошадка, которая заводит с ним разговор, как только становится темно. В своих коконах они похожи друг на друга: Эд, закутанный в одеяло, и лошадка в своих лоскутьях. Зимняя спячка. Лошадка – его лучший и единственный друг, с договоренностями, действующими только меж закадычными друзьями, негласно. К примеру, если утром он ненароком не проснется, лошадка крепкими белыми зубами перегрызет свои постромки. И как только сильная темная лошадиная голова стряхнет постромки, она подойдет к его кровати. Ей достаточно лишь осторожно повернуться – и она разбудит Эда, одним своим лошадиным дыханием, вдохнет в него новую жизнь.

– Эдгар, Эд! Он пошевелился или?

Из вздохов и лошадиного дыхания может возникнуть все – имя, речь, пение, возможно, собственное бытие. Но в конце концов из больницы возвращается его мама и вздыхательница исчезает, навсегда. Он еще долго прислушивается… ничего. Зато ласковая, радостная речь, новый запах, новое лицо и беспредельная любовь. Она ему еще незнакома. Он пытается прочувствовать ее. Вздох – вот его первое слово. Мама не может его понять.