Страна Лимония - Геннадий Казанцев

После совещания он первым вышел на улицу. Свежий весенний воздух сразу привёл его в чувство. На ступенях перед входом маялся Олег Филимонов в каске, бронежилете и с автоматом. Подсумок с рожками съехал и болтался на ягодицах.

— Привет, Гера, ты моего не видел? — спросил Олег, поправляя подсумок.

— А твой который? — оборачиваясь к выходящим членам президиума, уточнил Герман.

— Да хрен его знает, я с ним ещё не встречался.

— Олег Семёнович, — позвал Герман своего нового шефа, — не скажете, а кого ещё охранять надо, кроме вас?

Волин со словами «Иди, знакомься со своей охраной» подтолкнул идущего рядом с ним мужчину. Тот, не сразу разобравшись в ситуации, заулыбался и потянул руку Герману.

— Локшин, Валерий Иванович, — представился он.

— Герман. Только я не ваш. К вам Филимонов прикомандирован, — указывая на своего друга, пояснил Герман.

— А-а-а! Значит вон тот Че Гевара — мой?

Олег втянул живот, вытянулся в струнку и попытался отдать честь, но тяжёлый подсумок вместе с ремнём шумно упал на асфальт.

С этого момента личная охрана партийных советников приступила к исполнению своих обязанностей. В присутствии афганцев при Волине неизменно находился переводчик Фархад, а при Локшине — Акбар. Первые часы Герман с Филом работали вместе. Правда, работой назвать это было трудно. Семеро мужчин сидели в кабинете губернатора провинции Аткаля. Трое, включая Аткаля, общались; двое — переводили, а ещё двое — сидели с автоматами на коленях и пили чай. Между делом Акбар и Фархад рассказывали охранникам о своих «патронах», делились уездными «тайнами мадридского двора», а те, в свою очередь, травили анекдоты. Губернатором провинции оказался тот «Штатив», что так выделялся своим ростом среди участников президиума. Когда он сидел на традиционно низком кресле, его колени почти закрывали лицо, отчего губернатору приходилось изредка раздвигать ноги, чтобы видеть человека, с которым он общался.

Все участники переговоров непрерывно пили зелёный чай вприкуску с марципанами из фруктов и ягод. Пока Акбар переводил беседу трёх руководителей на тему перспектив развития сельского хозяйства и мелиорации, Фархад, потягивая из пиалы ароматный напиток, рассказывал Герману о губернаторе. Молодой, чуть за 30, пуштун с хорошей родословной, получил блестящее образование в Гарварде. Имеет степень доктора медицины. Защитился по теме «Отличие красных кровяных телец арийцев от красных кровяных телец неарийцев».

— Он что, расист? — шёпотом спросил переводчика Герман.

— Отнюдь, — изящно оттенил свою речь редким словом Фархад, — все пуштуны являются потомками ариев, также как и таджики, иранцы.

— А немцы?

— Поздние арии с признаками вырождения.

— Понятно...

Фархад ненавязчиво позиционировал себя интеллектуалом. Кандидат филологических наук мог с выражением прочесть стихотворения Фирдоуси, часами рассказывал историю таджикского народа. Герман в его присутствии чувствовал себя неловко. Историю своего народа Потскоптенко знал в первом приближении: мог воспроизвести пять-шесть имён русских царей, в то время как одно перечисление восточных владык из уст Фархада могло занять двадцать минут. Именно Фархад открыл глаза Герману на нерусское происхождение Александра Невского. Также, по его мнению, Чингисхан был величайшим гением всех времён и народов.

— А Ленин? — не выдержал Герман.

— Но он же не управлял всем миром!

Совещание у губернатора закончилось. Олег с Локшиным остались в городе, а Герман со своим советником рванули в Самархель. До вылета в Нуристан оставался час.

— Ну как? — спросил своего подчинённого Крестов, пока Герман укладывал вещи в рюкзак.

— Пока нормально. Мужик вроде неплохой. По крайней мере, в штаны не наложит.

— Ты, Гера, не очень обольщайся. Мы с тобой — профессионалы, а они — так, лишь бы языком молоть...

— Возможно... — уклончиво ответил охранник, завершая укладку.

Крестову ответ не понравился, и он ушёл к офицерам второй группы праздновать день рождения. Герман, оглядевшись по сторонам, взял со стола фотоаппарат и засунул его в подсумок из-под гранат. Всё, пора отправляться.

К аэродрому Волин в сопровождении Германа и Фархада прибыл с небольшим опозданием. В зале второго этажа аэровокзала их ожидал экипаж и тот самый мужик с академической бородкой, что сидел в президиуме рядом с Олегом Семёновичем. Мужик с бородкой оказался Президентом Академии Наук ДРА и одновременно — народным поэтом Афганистана.

— Герман, — представил советник академику своего охранника.

— Очень приятно, Сулеймон, — по-русски поприветствовал Германа академик.

Волин обнял поэта за плечи и добавил:

— Мой хороший друг, учти, Герман. Оберегай его так же, как и меня.

Афганский экипаж пошёл к вертолётам. До вылета оставалось десять минут. Герман с интересом разглядывал офицеров-союзников, которые сновали по кабинетам аэропорта. В повседневной форме они выглядели настоящими щёголями: высокие, стройные — а все пуштуны из знатных семей обладали и знатным экстерьером, — одетые в песочную форму с приталенными рубахами и брюками клёш. Особенно поражали их головные уборы. Фуражки с высоченными тульями и огромным «крабом» посередине были надвинуты по самые глаза, что добавляло пуштунам исключительный шарм. У Германа вдруг совершенно неожиданно родилась формула боеспособности армий: чем выше тулья — тем слабее армия. «Чудн`о, — подумал он, — а ведь работает». И он вспомнил, что советские маршалы в фуражках от тракториста раздолбали немецких фельдмаршалов в шикарных головных уборах с высокими тульями. Про брюки клёш и говорить не приходилось. Такие любую войну просрут. Довольный своим открытием, Герман последовал за охраняемыми лицами на посадку.

В краю «неверных»

В провинцию Нуристан прилетели поздно вечером. Афганские вертолёты сели на маленькую площадку у самого берега бушующей горной реки. Окружающий ландшафт напоминал японские или китайские рисунки тушью: отвесные горы, поросшие лесом, и причудливые далёкие водопады. В закатном солнце всё это природное великолепие искрилось и сияло фантастическими красками.

Такими же причудливыми были сказочного вида домики, казалось, растущие из недр скалистых гор. Все из камня и дерева. Бутовая кладка первого этажа, а дальше — деревянные второй и третий. Что роднило горные жилища с равнинными — так это плоские земляные крыши. На отдельных из них паутинной шапкой рос кустарник.

— Я бы здесь пожил! — вырвалось у Германа.

— Где, здесь? В Кафиристане? — спросил эрудированный переводчик.

— Ты бы сначала пояснил, что это такое, прежде чем незнакомыми словами бросаться, — не скрывая неудовольствия, порекомендовал охранник.

— О да, извини. Кафиристан — это место, где живут неверные.

— Они что, жёнам изменяют?

— Язычники они. Недавно ислам приняли. Всё ещё привыкают.

— Дикие, что ли?

— Да не скажи. Некоторые, те, что светлые и рыжие, прямые потомки солдат Александра Македонского.

Очередной исторический экскурс прервало приглашение на ужин. Советники в сопровождении афганцев поднялись по каменному серпантину извилистой тропы. Дом, где им предстояло провести ночь, напоминал маленький средневековый замок, выстроенный с учётом местных архитектурных пристрастий. Вид с заросшей свежей зеленью площадки ошеломлял. Ощущение сказки не покидало Германа даже тогда, когда он омывал руки под струями воды из серебряного кувшина, который держал обмотанный пулемётными лентами детина, заросший по самые глаза. Герман с оружием в руках вошёл в просторное помещение большого деревянного дома, стоящего на утёсе у реки. Стол ломился от обилия блюд. Замыленный нескончаемыми кашами аппетит мгновенно откликнулся водопадом слюноотделения. Трапеза затянулась надолго. Хозяева, презрев древние обычаи, регулярно наполняли русской водкой пиалы гостей, не забывая и себя. Тосты сменялись один за другим. Афгано-советская дружба крепла на глазах. Герман, сославшись на работу, к спиртному не прикасался. Вскоре в канву тостов стали вплетаться рифмованные строки. Когда первую жертву застолья увели под руки, стихи посыпались как из рога изобилия. Герман, которому поэзия была противопоказана с самого детства, просто диву давался: стихами говорили все собравшиеся за столом афганцы. Тут на него снизошло второе озарение касательно развития цивилизации. «Поэзия — дебют любой нации и, вполне возможно, её же закат. А в промежутке между поэтическими всплесками, собственно, и происходит её основное поступательное развитие».

Своими соображениями на этот счёт Герман решил поделиться с Фархадом. Переводчик идею не одобрил, но, чтобы не огорчать дотошного охранника, пояснил, что в иранской языковой группе каждый пастух мнит себя поэтом. Большинство глаголов в этих языках — составные и оканчиваются одними и теми же слогами. Поэтому что ни скажешь — всё в рифму.