Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос - Питер Грин

Короткая, но весьма характерная весточка от Ариона. «Ты будешь польщена, по крайней мере, я так думаю — судьи присудили мне первую премию на празднестве в Химере. К сожалению, лавровый венок нельзя съесть (если, конечно, ты не осел, жаждущий получить несварение желудка), так что мне придется дать несколько публичных представлений в Регии[105], Сибарисе[106] и тому подобных местах, где золото льется рекой, но пренебрежение к художнику — такого еще надо поискать. В общем, дельце ожидается весьма скучным, хотя и прибыльным, — прости за банальность, которую (судя по тем новостям, что доходят до меня из Сиракуз) ты открываешь сама». Вместо подписи в конце — озорной рисунок: поэт изобразил себя в виде резвящегося дельфина с безошибочно узнаваемыми чертами, под одним плавником — лира, а из пасти торчат мешочки с деньгами, и надо всем этим, несколько косо, подвешен лавровый венок.

Идут, покачиваясь и раскланиваясь, по улицам женщины, одетые в черное; струятся их распущенные волосы, серые от пепла; их стоны, переходя в резкие, душераздирающие вопли, разносятся по всему городу, от Ортигии до далеких вершин Епиполы[107]. Они носят траур по Адонису — потерянному возлюбленному Афродиты, погибшему от кабаньих клыков в горах на далеком Кипре. Когда Афродита узнала о смерти Адониса[108], она сама пошла в горы Кипра искать тело любимого. Острые камни и шипы терновника изранили ноги богини. Горько плакала она над рано погибшим юношей. И повелела богиня вырасти из крови Адониса нежному Анемону, а там, где падали из раненых ног богини капли крови, всюду выросли пышные алые розы.

…Медленно движется по улицам процессия под пронзительные, мертвящие звуки флейт. Люди с выбритыми головами несут носилки с юным мертвым богом, который еще вчера возлежал на брачном ложе. Всего один день наслаждался он счастьем новобрачного! Тело убрано многочисленными гирляндами, усыпано цветами, рядом грудой лежат фрукты и медовые пироги. «Адонис умер! — плачут женщины, Адонис умер!» И снова ввысь возносятся слова, от которых темнеет небо: «Нежный Адонис мертв! Киферея, что нам делать? Ах, что нам делать?» И тут же громкий, отчаянный ответ: «Бейте себя в груди, девы, срывайте с себя одеяния!» Намазанные кровью щеки, медленный гул барабанов и образ бога спускается в воды потока, рождающегося из источника Аретузы, они донесут его до моря: «Скорбим по Адонису, который гостил на земле всего четыре месяца!» Но назавтра будет радость, Адонис воскреснет вновь — природа ликует, когда возвращается на землю к ярким лучам солнца юный, прекрасный Адонис.

Вскоре после празднества Адониса я подхватила лихорадку. Ничего серьезного, но вполне достаточно, чтобы уложить меня в постель. Я лежала, потея и дрожа, во власти фантастических снов; Хлоя часами просиживала рядом со мной. Теперь она была спокойная, внимательная, — но могла ли я себе это представить? — немного нетерпелива и все не находила себе места, словно ее тянуло убежать. Затем, на третий день, она сообщила мне новость: они с Ликургом собрались в поездку — хотят побывать в своем имении у подножия Этны. Жаль, конечно, но путешествие было задумано ранее, и отложить его теперь было нельзя. Они будут в отъезде по крайней мере десять дней. «Но за тобой будут хорошо ухаживать, милая. Я отдала строжайшие распоряжения».

Пожатие ее руки, мимолетная улыбка, густой острый запах духов, хрустящий шорох нового платья, голубого, словно оперенье зяблика. Что-то сильное, но неосязаемое, ушло, промелькнуло, словно искра. «Она ненавидит болезни», — подумала я. Да, конечно, как она, с ее неутомимой жаждой жизни, могла отнестись к болезни без ненависти? Мне было бы легко найти извинения, если бы она хоть оставила мне свою тень; но тень Хлои ушла вместе с ней через дверь, навстречу яркому солнечному свету Сицилии.

Я дремала и засыпала, просыпалась и снова засыпала. И снова один и тот же сон: будто я в храме, стою перед огромным образом богини. Запах ладана и высохшей крови заполняет мне ноздри. Золотые звезды на белом платье, венок из цветов, глаза, смотрящие прямо в мои зрачки. Ее губы шевелились, но я не могла разобрать ни одного произносимого ими слова: слова тонули, заглушаемые волнообразным песнопением. Оно становилось все громче, громче, и вдруг неожиданный голос крикнул: «Это — Царица небесная!» И тут моим глазам предстала Хлоя — увенчанная венком, в одеяниях богини, со светящими вполсилы изумрудными глазами и холодным ореолом вокруг нее.

Выступила вперед жрица, белая, безымянная, в черном покрывале, и одела богиню в траурные одеяния, точно плакальщицу. Песнопение перешло в душераздирающий плач, который был мне слишком хорошо известен. «Адонис умер! — взывали тонкие голоса. — Адонис умер!» Затем, в ослепительной вспышке света, покрывало разделилось надвое и обнажило страстные, исполненные ненависти, искаженные черты моей матери. Я проснулась, крича невесть что, и увидела испуганные лица двух служанок, бдевших у моей постели.

На десятый день мне привезли письмо от Хлои — небольшую весточку, кое-как запечатанную, написанную размашистым, смелым почерком, тогда как обычно почерк у Хлои был шатким и нерешительным. Вот что было в этой записке: «Постарайся простить меня, дорогая. Я не могу продолжать. Не могу объяснить. Хл.». Лихорадка отступила через час после того, как я прочла это письмо. Я сидела на постели, онемевшая, лишенная чувств. Все мышцы моего лица замерли, как будто я мгновение назад оправилась от паралича. Такой и застал меня гонец из Энны вечером того же дня.

Он вошел в мою комнату, не постучавшись, взмокший от пота, весь в пыли после долгой скачки, и объявил в нескольких жестоких, безжалостных словах, что Хлоя и Ликург были убиты разбойниками в дикой холмистой местности под Агирумом.

— Да, — прошептала я. — Да. Понимаю. Спасибо вам.

Он на мгновение замялся, затем прокашлялся и произнес:

— Мне очень горестно, милая Сафо. — Потом, после долгого молчания, сказал: — До свидания, — и неловко попятился к двери, словно со спутанными ногами. Все, чего ему хотелось — как можно быстрее уйти.

Долго после того, как он ушел, я сидела в той же позе, глядя на стену и не будучи в силах пошевелиться. Кошмар и действительность путались в моем сознании. Образ Царицы Небесной в венке застлал другой — растерзанного нагого тела, брошенного посреди камней, с навек закрытыми изумрудными глазами. И это последнее отчаянное письмо, оставшееся загадкой, которую мне никогда не суждено будет разгадать.

Ныне год клонится к зиме, хотя осенняя погода еще держится. Дни становятся холоднее, но по-прежнему ясны; море остается спокойным. Здесь, из окон своего дома, расположенного в холмах за чертой Митилены, я наблюдаю тяжело груженные корабли, прокладывающие себе путь по заливу и оттуда поворачивающие на Хиос или Афины. А может быть, и на Сиракузы. Я смотрю, как они движутся на фоне бледного безоблачного неба. Впервые я, совершенно неожиданно для себя, думаю: «Еще не поздно».

Я сижу, опустив лицо в сложенные чашей руки, ощущая пульсирование крови в висках. Сознаю себя как женщину, помнящую, что вся ее творческая сила — в самом мощном, физическом смысле — осталась незадействованной. Мне уже пятьдесят, но я в состоянии понести нового ребенка. Ребенка от него. Томительное желание подступило ко мне неожиданно, пронзило меня ужасной сладостной агонией. — мне даже показалось, что мускулы моего чрева стали сокращаться, а груди налились, как у кормящей женщины.

Но я отогнала желание прочь, задавила и справилась с ним. Луна не может последовать за Эндимионом[109], нет таких могучих заклинаний, которые могли бы позвать назад бродячее, странствующее сердце. Путь он растрачивает свою красоту и силу на сицилийских шлюх, пусть погибнет — а я уверена, что так это и случится — в какой-нибудь темной долине с разбойничьим ножом меж ребер — точь-в-точь как погибла Хлоя, растерзанная, поруганная под жестоким равнодушным небом. Пусть умрет — и я обрету покой.

Не окажись я в таком потрясении после гибели Хлои, я сразу села бы размышлять о ее возможных для себя последствиях, — и, может быть, это доставило бы мне толику мучительного наслаждения. Что ждет меня? Взгляд ли искоса, как на бывшую полюбовницу, и требование убираться из этого дома подобру-поздорову, и чем скорее, тем лучше? Или же отношение ко мне как к почетной гостье семьи, а то и как к приемной дочери Ликурга! Или, возможно, как к выдающейся заезжей поэтессе, прибавившей славы здешним местам. Во всяком случае, думала я, пожалуй, я могу рассчитывать на учтивое к себе отношение, пока не оглашено завещание Ликурга, а там видно будет.

Первые последствия последних событий оказались ошеломляющими — столько лицемерия и притворства мне не доводилось видеть прежде. Домашние слуги виляли между скрытым непослушанием и елейным подобострастием, а посетившая меня депутация сиракузского Совета Благородных ограничилась полагающимися по сему случаю соболезнованиями и тому подобными банальностями. Возможно, они даже поставили на меня, как на темную лошадку — какая судьба ждет меня в дальнейшем?