Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос - Питер Грин

Она пришла — я знала, что она придет. Все в том же зеленом платье цвета листьев липы, все с той же таинственной улыбкой. Глаза сияют зелеными огоньками, точно у египетской кошки, широкие золотые браслеты блестят в пламени светильников. Густые гладкие черные волосы зачесаны назад, открывая уши; сладковатый с горчинкой запах духов вьется за ней, сопровождая каждый ее шаг. Воистину чародейка — темная чародейка, каждое движение которой исполнено силы. Присев ко мне на постель, она взяла обе мои руки. Тяжелая изумрудная подвеска покоилась меж двух всхолмленных грудей, огромный драгоценный камень казался еще ярче на бледной мягкой коже цвета взбитых сливок.

— Ну что же ты, милая! — нежно сказала она.

Ее темные брови поднялись — не то вопрошающе, не то иронически. Я кивнула, разжав губы, сама едва соображая, что же я делаю. Тут меня обняли теплые руки Хлои и соприкоснулись с моими ее разомкнутые губы.

— Ты счастлива, любовь моя?

— Счастлива, как никогда. Как не смела и мечтать.

— Ты так юна, так умилительно юна…

— О Хлоя! Я никогда не знала…

— Тише, сладкая моя.

— Это так ново… так странно…

— Боишься?

— Тебя? Как можно! И все же…

— Знаю. Знаю.

…Это оказалось так внезапно, так неожиданно… Будто гуляешь по осеннему лесу — и вдруг откуда ни возьмись налетает осенняя буря, проносясь раскатом в кронах дубов.

Чувствую ее палец на моих губах. Теплые волосы щекочут мне грудь.

— Тише. Для этого не существует слов.

— Должны, должны быть слова. Слова облекают в плоть, даруют жизнь.

— Да нет. Слова — лишь тени, порхающие позади жизни. Жизнь — вот она, она есть, она существует! Наслаждайся светлым мигом! Умей светлый миг любить, умей быть благодарной!

— Как еще я могу выразить мою благодарность? Слова — вот дар, которым наделила меня богиня. Я не могу дать тебе другой награды.

…Теплое тело медленно повернулось; горьковатый запах духов навевал истому. Вот она — золотая сеть памяти.

— Сафо, милая, я хочу только тебя. Здесь, сейчас, живую. Хочу твоей любви, не Хочу Другой награды. Храни награды для цариц и богинь. Я — не царица и не богиня.

— Тогда называй слова заклинанием, колдовством, которое может позвать к тебе солнечный свет, озарить лунными лучами твою красоту.

— Но красоте моей суждено увянуть. Ты же не можешь остановить для меня время, сколь бы ты ни была искусна в колдовстве.

— Что же тогда? Что я могу тебе дать?

— Только это.

— Любовь…

— Тише, сладкая моя. Тише.

Лунный свет просачивался сквозь полуоткрытые ставни, в звездном небе слышался писк и шорох летучих мышей. Близ полной луны звезды теряли свою яркость, меркли в холодном неземном сиянии, которое теперь серебрило теплое, гладкое тело, налитые властные груди, длинный изгиб бедра. Побежали по лунному небу облачка — побежали легкие тени по лежащему телу Хлои, мудрой Цирцеи[101] ночи, которой подвластны самые хитрые чары…

Я кинулась к тебе, Хлоя, как дитя кидается к своей матери, — с той же теплой, бесхитростной доверчивостью, ожидая той же теплоты и ласки, что и дитя от матери. (Как была бы я поражена, если бы кто-нибудь — даже ты — в тот час сказал мне об этом!)

Ты была моей первой возлюбленной, Хлоя, ты научила меня бросаться с радостью в пыл страстей, которые сама же пробудила во мне. Это было — словно внезапно забил животворный источник, долгое время таившийся под скалой; хлынул поток чистой нежности, нежности, которая объединяет мать и дитя, нежности, которую я познала впоследствии, когда у меня родилась дочь, — не менее сильной, не менее естественной, и все-таки совсем иной, чем страсть, возникающая при желании близости. Ты была мне матерью — такой, какой у меня никогда не было: теплой, мягкой, непосредственной. Ты изгнала из меня злых духов, вернула меня самой себе.

Первые месяцы, проведенные на Сицилии, были чем-то волшебным, похожим на сон. Мне казалось, будто я движусь, как яркая танцовщица, среди некоего блестящего, заколдованного театра масок. Сиракузы были, драгоценным камнем, который я держала в руках ради собственного наслаждения, зеркалом, в котором отразилось все страстное ощущение жизни, которое возбудила во мне любовь Хлой. Сама же Хлоя делала все возможное, чтобы поддерживать во мне блаженное состояние духа. (Не это ли имела в виду тетушка Елена, когда говорила: «У тебя хорошие вкусы: тяга к роскоши. Ликург и Хлоя будут следить за тем, чтобы ты не снисходила ни до чего меньшего».) Подобно большинству пророчеств тетушки Елены, это сбылось с удивительной точностью; интересно, предвидела ли она, зная Хлою, какие вкусы разовьются у меня впоследствии? Меня осыпали, точно дождем, ослепительными новыми одеяниями, редкостными драгоценностями, заморскими духами. Комната моя всегда была полна свертками тканей, которые я не успевала разворачивать: тут были и розовый сирийский шелк, и косский шафрановый муслин, и плотные холсты из Египта, расшитые звездами и странными застывшими геральдическими животными; приятные на ощупь, пропитанные ароматом трав и древесного дыма шерстяные ткани в зеленую клетку или черно-красную полоску, вытканные в Италии на широких станках.

Ну и, конечно, Хлоя — искрометная, блестящая, точно стрекоза, бурлящая жизнью, словно горный водопад, не упускающая случая покрутиться и поплясать — берет полосу шелка и с легкостью обертывает вокруг меня, споря с уставшими портными; она была той срединой, вокруг которой вращались все наши жизни. Она познакомила меня с самой разнообразной косметикой, которой я не знала в Митилене, — вскоре мой туалетный столик оказался уставленным самыми разнообразными фиалами, горшочками и флаконами: тут были и губная помада, и румяна, и краска для ногтей, и благовония, и тончайшая пудра.

Теперь на безымянном пальце моей левой руки, над моим обручальным кольцом переплелись две золотые змейки — этот перстень подарила мне Хлоя в залог любви; теперь он служил мне памятью о том чувстве — чистом, не запятнанном ничем. Я кружилась в ярком пламенном кругу нашей любви, а мимо неспешно текла река времени, унося вдаль всплывавшие на ее поверхность пузыри, — я и не видела, как они потом лопались.

У самого моря, отделенный от него только узенькой тропинкой, бьет источник Аретузы[102]. Я часто приходила сюда, влекомая неким таинственным очарованием. Стою по часу и более, опершись локтями о старый каменный парапет, окружающий бездонный безмолвный водоем. Его поверхность — будто темное зеленое зеркало, в котором отражаются мои мысли; его кромка — словно кайма ветхого египетского папируса, хранящего свои тайны и свою легенду о нимфе, застигнутой обнаженной великим аркадским охотником Алфеем[103] и превращенной целомудренной Артемидой в чистую, вечно струящуюся воду, в глубокий поток, несущийся под Ионическим морем к далекой Ортигии. (Иные говорят, что и Алфей был превращен в подземную реку и таким образом смог насладиться любовью.) Хлоя рассказывала мне, что жертвенную чашу, брошенную в воды Алфея, нашли несколько месяцев спустя в источнике Аретузы.

Если я долго всматривалась в зеленую, таинственную поверхность, то ее глубина оживала передо мной. Меж неподвижными листьями водяных растений стремилась к поверхности едва заметная струйка пузырьков, словно изваянных искусными камнерезами. Там, куда никогда не проникает свет, говорят, живут странные белые слепые рыбы, влача свои бессолнечные дни. В такие мгновения мне порой кажется, что и сама я — таинственный источник, из глубины которого поднимается такая же тонкая нить, чтобы, рассыпавшись у поверхности, выткаться в узоры поющих слов.

В эти месяцы у меня рождалось стихотворение за стихотворением — они всплывали, совершенно готовые, из моего бурлящего рассудка. Я была околдована, окована чарами, которые мне никогда и не снились, чистые хрустальные воды творчества струились по моим юным жилам. Словно во сне, я двигалась, ход за ходом, по шахматной доске сиракузского общества, словно сосланная пешка среди расфуфыренных королев и смуглых учтивых, предупредительных офицеров. Приемы следовали за приемами, пиры за пирами, и наконец устроили мой поэтический вечер — я оказалась один на один с толпой званых гостей, знаменитых, благополучных, влиятельных, — все собрались, чтобы послушать смуглявую, щупленькую поэтессу с острова Лесбос, а иные, возможно, только затем, чтобы поближе рассмотреть последнюю возлюбленную Хлои. Я же пела и играла только для нее одной, только она была властительницей певучих слов, танцующей музыки, которая ловила и удерживала их. Слова и музыка — мои дары, приносимые ей, — сплетались, точно две золотые змейки у меня на пальце. Да что там — мое сердце билось в ее теле!

Знатные гости рукоплескали и рыдали; я же видела только ее зеленые глаза, оживленные нежным смехом, ее теплые губы, темные мягкие волосы, обрамляющие ее милое лицо. Когда же сон прошел, мне открылось, что я, сама того не ведая, проснулась знаменитой художницей, художницей, вдохновляющей страсти, вызывающей поклонение, зависть, даже благоговейный трепет. Мифическая аура поэтессы опустилась на меня незаметно — поначалу мне даже было неловко в таком облачении, словно наследнику престола, который впервые после помазания выходит к народу в короне и мантии.