За свои слова ответишь - Андрей Воронин

Грязнов повернул защелку, затем присел и, отщелкнув в перочинном ножике лезвие-отвертку, выкрутил винт.

Маховик защелки бросил в карман пальто.

– Теперь будешь делать ему инъекции регулярно.

Хер Голова кивнул, его взгляд застыл на оттопыренном кармане пальто, где чуть слышно похрустывали одна о другую ампулы с наркотиком.

Странное происходило в это время с Борисом Рублевым. Он одновременно находился в нереальном мире и в то же время понимал, что делается вокруг. Он слышал голоса Грязнова и Хер Головы, когда те покидали палату, слышал, как повернулся маховик защелки и сообразил, что нужно найти в себе силы встать, вернуться к реальности. Он напрягся, как только мог, и все лишь для того, чтобы согнуть руку в локте. Он даже не знал, поднялась рука или нет, и удостоверился в этом, только открыв глаза.

Сквозь наркотический туман он видел собственную руку, видел, как медленно сгибаются пальцы, хотя совсем не хотел этого.

– Раз, два, три! – скомандовал себе Комбат и сел на столе.

Жалобно звякнули пряжки кожаных ремней. Затем, придержавшись руками за край, он сполз на пол. Не чувствовал ног, зато видел, что переставляет их. Путь до двери показался ему длиной в несколько километров. Рублев привалился к дверному полотну и припал лицом к круглому окну иллюминатора, но увидел лишь противоположную стену коридора, расчерченную на ровные квадраты кафельных плиток.

«Что ни делай, все зря», – прозвучал у него в голове голос. И он не понял, то ли сам сказал себе эти слова, то ли произнесены они голосом Грязнова.

Рублев закрыл глаза и медленно съехал по холодной металлической створки двери. Лег на полу. Не было сил и желания устраиваться поудобнее, он так и замер, подвернув под себя застывшую после драки руку, положив голову на холодную, выкрашенную черной краской толстую канализационную трубу.

Глава 12

Даже не открывая глаз, Комбат понял, что лежит на хополном каменном полу.

«Ну же! – сказал он сам себе, – давай, Борис Иванович, давай!» – и с трудом открыл глаза.

Да, действительно, он лежал в подвале, тускло освещенном висящей под потолком лампой, забранной в проволочный проржавевший колпак. Комбат смотрел на лампу так, как человек смотрит на заходящее солнце. Болели руки, ноги, но страшнее всего болела голова. Тело ломало, словно бы мышцы отслаивались, отрывались от костей.

– Ну, ну! – прохрипел Комбат и попытался встать. Это ему с трудом удалось. Он на четвереньках подполз к стене и прислонился к ней спиной. Шершавый бетон колол плечи.

Комбат продолжал смотреть на лампочку, которая расплывалась, множилась. Из глаз потекли слезы, словно бы перед ним была не тусклая лампочка, а пламя ацетиленовой горелки. Рукавом Рублев протер глаза и тряхнул головой.

Словно бы горячий свинец, горячий, жидкий, расплавленный, тяжелый, зашевелился под черепом. Боль была невероятной, почти невыносимой.

– Что со мной? – спросил он сам себя и усилием воли заставил себя выпрямиться.

Держась за стену, Комбат поднялся на ноги. До потолка, вернее, до лампочки в абажуре оставался метр или чуть больше. Комбат поднял правую руку. Разорванный рукав рубахи сполз, и Комбат увидел запястье в синяках и ссадинах. Он припомнил, что его везли крепко связанным, а может быть, и не везли, может, привязывали здесь. И постепенно, деталь за деталью, Комбат принялся восстанавливать в памяти все, что с ним случилось. Кстати, сделать это было совсем не просто.

До своего появления в переулке он все помнил хорошо, отчетливо, в мельчайших деталях. Помнил крыльцо, дверь, обитую железом, помнил даже красную кнопку звонка, а вот что произошло дальше – все рассыпалось на отдельные куски, которые никак не составлялись в цельную картину. Да и голова болела нещадно.

"Что же со мной такое? – Комбат тряхнул головой.

Боль пронзила все тело. – Будьте вы неладны, уроды долбаные! К боли можно привыкнуть, я это знаю, можно научиться терпеть любую боль, даже самую страшную, терпеть и жить с ней, даже не замечать ее."

Борис Рублев медленно подошел к двери, обитой железом, приложил к ней ухо и стал прислушиваться. Он догадался, что за дверью длинный коридор, длинный и гулкий, – Уроды! Заперли меня, заточили. Держат, как дикого зверя, боятся, что, если я вырвусь на свободу, им несдобровать. А я отсюда выберусь! Нельзя терять надежду, нельзя! – сам себе говорил Комбат, а его пальцы сжимались в кулаки. – Вы у меня еще попляшете, я вам задам, выродки! Выродки!

Брань и ругательства, срывающиеся с разбитых губ Рублева, действовали на него, как уколы обезболивающего.

Появлялась злость, а боль уходила на другой план, куда-то в глубину. Ярость захлестывала Комбата. Он прекрасно понимал, слава Богу, жизненный опыт огромный, доводилось бывать во всяких переделках, порой в таких, выбраться из которых живым шансов не оставалось.

«Нет, ярость плохой советчик, а злость, как правило, подсказывает никчемные решения. Надо успокоиться, развеселиться. Но разве можно развеселиться, если ты заточен в каменную толстостенную яму с низкими бетонными сводами, если ты за железной дверью, такой мощной, что ее снаряд навряд ли пробьет? Даже каталку, которой можно было попробовать высадить дверь, забрали… Ну, успокойся», – сам себе сказал Комбат и несколько раз взмахнул руками.

Как ни странно, дышалось в этом подвале легко, воздух хоть и был сырым и холодным, но довольно чистым.

«Значит, есть какие-то вентиляционные штреки, по которым воздух поступает сюда. А может, я не в подвале? – тут же мелькнула мысль. – Тогда где?»

Комбат обошел свою камеру, несильно постукивая кулаком по стенам. Звук везде были одинаковым, лишь вверху, в правом углу, напротив железной двери, удар отозвался глухо, подсказывая, что за слоем бетона пустота. Вверху стояла решетка, толстая, ржавая, несколько раз перекрашенная, а затем опять основательно проржавевшая. Но до решетки еще следовало дотянуться.

Комбат приподнялся на цыпочки, приложил ладонь.

Рукой он почувствовал, что свежий воздух идет именно из-за решетки.

"Ну вот, хоть воздух есть, кислород поступает. Все-таки не на затонувшей подводной лодке нахожусь, двигатели которой отключены, а кислорода нет ни глотка. Если есть воздух, жить можно, – успокаивал себя Рублев. – Так, так, – говорил он, а в голове постоянно крутились фамилия и имя:

– Валерий Грязнов… Валерий Грязнов.., ладно, об этом мерзавце лучше не думать. Судя по всему, меня отсюда он не выпустит, а проситься, унижаться, вымаливать себе жизнь и свободу я не стану, это не в моих правилах. Свободу я завоюю, даже ценой собственной жизни."

И тут же, как короткий, сильный удар током, мелькнула следующая мысль:

"Да к черту мою свободу, к черту мою жизнь! Здесь же где-то ребенок, здесь где-то Сергей Никитин! Вот чью жизнь надо спасать, вот за чью свободу надо бороться! А я что, я видел жизнь, немного пожил.

– Да ладно тебе, – сам себя одернул Комбат, – рассуждаешь, как какой-то древний старик, находящийся в маразме. Спокойнее, спокойнее, лучше ничего обо всем этом не думать, а решай, как отсюда выбираться."

Рублев подошел и трижды кулаком ударил в дверь.

Гулкое эхо покатилось по длинному коридору. Комбат слышал раскаты и отголоски своих ударов, они летели и возвращались. Дверь даже ни на миллиметр не подалась вперед.

Ручки изнутри на двери не было, плоский металл, ровный, гладкий, выкрашенный в мерзкий коричневый цвет.

– Сволочи! Сволочи!

Ни на двери, ни на стенах не было ни надписи, ни царапины.

– Эй! Эй! – крикнул Рублев, стоя напротив двери.

Ни одного постороннего звука, который мог бы подсказать, что здесь рядом где-то есть живая душа.

"Блин, даже крыс и мышей нет в этом каменном мешке!

А зачем тебе крысы, – тут же ухмыльнулся Комбат, – что, с ними тебе будет веселее? Если они начнут грызть твои ноги, тебя это порадует? Нет, – сам себе сказал Комбат, – нет крыс, и не надо. Хотя, судя по всему, крыс здесь хватает, этих гнусных тварей полно. Всех их надо убивать, они достойны смерти, хотя, как всякая тварь, хотят жить. Ну, ну."

Комбат и изо всей силы ногой саданул в дверь. Эхо разнеслось по коридорам и вернулось. Сотрясение воздуха, и больше ничего.

«Была бы граната– тут же Рублев улыбнулся. – К черту граната! Какая граната может сковырнуть эту дверь, которая, кроме всего прочего, открывалась вовнутрь, а не наружу, даже дернуть не за что. Хорошо придумали, мерзавцы, этот опыт надо учесть. Ну, Грязнов, ты соответствуешь своей фамилии, я это давно знал. И не думай, я не раскаиваюсь, что выгнал тебя из армии, и жалею, что не упрятал тебя за решетку, хотя такая тварь, как ты, вышла бы из тюрьмы живой и невредимой. Лучше бы я тебя пристрелил где-нибудь там, в горах Афгана, пристрелил и отправил гроб в Россию на страшном вертолете. И пусть бы лучше все думали, что ты герой, погибший за…»