Палач, или Аббатство виноградарей - Джеймс Купер

— Отец, — дрожащим голосом начала Адельгейда, тщетно пытаясь взять себя в руки, — мне нужно сообщить нечто важное, и тогда только уже решить окончательно, примем ли мы господина Штейнбаха в нашу семью.

— Говори не смущаясь, дитя, это верный друг, от которого мы не должны ничего скрывать, особенно в делах такого рода. Отбросив в сторону церемонии, я скажу, Адельгейда, что с таким юношей нужно оставить девическую заносчивость; мы стольким ему обязаны — ведь он спас от смерти нас обоих, и потому предрассудки, обычаи, даже наша гордость — все должно быть позабыто.

— Ты все сказал, отец?

— Да, и это мое окончательное решение. И я не отступился бы от него, если бы это даже грозило мне потерей всех моих имений, высокого положения в кантоне и нашего древнего имени. Разве я не прав, Гаэтано? Я ставлю счастье мальчика выше всех наших условностей, если от этого зависит к тому же и счастье Адельгейды. Итак, я все сказал.

— Мне бы хотелось услышать, что скажет нам сия юная госпожа, прежде чем мы дадим этому делу дальнейший ход, — заявил синьор Гримальди, который не одержал только что, подобно своему другу, блистательной победы над собой, и потому был более спокоен и способен рассуждать хладнокровно и трезво. — Если я не ошибаюсь, твоя дочь собирается сообщить нам нечто очень важное.

Мельхиор как заботливый отец сразу же насторожился и более внимательно всмотрелся в лицо Адельгейды. Заметив эту настороженность, девушка попыталась успокоить его улыбкой, но улыбка вышла столь мучительная, что беспокойство барона только возросло.

— Что-нибудь случилось, дитя? Наше решение нельзя исполнить? Неужто дочь крестьянина вытеснила тебя из его сердца? Ха! Синьор Гримальди, это было бы довольно оскорбительно! Но уж мне, старику, известно, как… Однако мы никогда не узнаем истину, если ты не будешь с нами откровенна. Это небывалый случай, Гаэтано, — чтобы моей дочери предпочли какую-нибудь батрачку!

Адельгейда умоляюще протянула к отцу руки, как бы заклиная его хранить молчание, и опустилась на стул, ибо уже не в силах была стоять. Оба старика, сильно встревоженные, молча последовали ее примеру.

— Говоря так, ты наносишь величайшее оскорбление чести и скромности Сигизмунда, отец, — заговорила наконец девушка, сама удивляясь тому, насколько спокойно прозвучал ее голос. — Если ты и твой добрейший, верный друг выслушаете меня, все недоумения тут же разрешатся.

Собеседники слушали Адельгейду с величайшим изумлением, так как уже поняли, что случилось нечто гораздо более серьезное, нежели им поначалу представлялось. Адельгейда помедлила, чтобы собраться с силами, и в немногих словах, но с достаточной ясностью, пересказала им все, что узнала от Сигизмунда. Старики с жадностью ловили каждое слово, слетавшее с дрожащих губ девушки, ибо ее попытка держаться спокойно требовала нечеловеческих усилий; и когда она закончила свою речь, оба переглянулись с ужасом, как люди, на которых только что обрушилось огромное несчастье. Барон поначалу даже подумал, не ослышался ли он, ибо с годами слух стал часто его подводить, но друг его сразу же постиг до конца значение этой ошеломляющей и жестокой новости.

— Вот проклятье! ужасная весть! — пробормотал он, едва Адельгейда умолкла.

— Она говорит, что Сигизмунд — сын Бальтазара, палача нашего кантона? — спросил отец девушки у своего друга, как бы желая, чтобы тот разуверил его. — Бальтазара, из этого проклятого рода?

— Да, по воле Господа, он отец спасителя нашего семейства, — кротко подтвердила Адельгейда.

— Неужто злодей вознамерился проникнуть в нашу семью, скрыв свое гнусное, бесчестное родство? Неужто он дерзнул запятнать наше славное, древнее имя? Это больше чем неискренность, синьор Гримальди. Это грязное, ужасное преступление!

— Это несчастье, которое мы не в силах поправить, дорогой Мельхиор. Не будем обвинять мальчика, происхождение которого обернулось для него бедой, но вовсе не виной. Будь он хоть тысячу раз Бальтазар — ведь он спас жизнь всем нам!

— Да, ты говоришь верно; все это так. Ты всегда, всегда обладал большей, чем я, рассудительностью, несмотря на то, что южанин. Что ж, все наши прекрасные, благородные мечты развеялись как дым!

— Это не столь очевидно, — возразил Гаэтано, который не переставал вглядываться в лицо Адельгейды, как если бы хотел выведать все ее тайные желания. — В достаточной ли мере вы обсудили с юношей этот вопрос, Адельгейда?

— Да, синьор, мы говорили об этом довольно подробно. Я как раз собиралась объявить ему о намерениях моего отца; ибо все обстоятельства вкупе, и особенно разница наших положений, принуждает девушку быть более смелой в речах, — добавила она, вспыхнув от смущения. — И я стала говорить ему о том, чего бы желал мой отец, когда Сигизмунд посвятил меня в тайну своего происхождения.

— И он расценивает свое происхождение…

— Как непреодолимое препятствие для нашего брака. Сигизмунд Штейнбах, хоть ему и не посчастливилось с происхождением, имеет достаточно благородства, чтобы не унижать себя, подобно презренному нищему.

— А что нам скажешь ты?

Адельгейда опустила глаза и, казалось, не знала, что ответить.

— Ты должна простить мне мое любопытство, которое, наверное, тебе тягостно, но мои годы и дружба с вашим семейством, а также все недавние события, не говоря уж о все возрастающей привязанности к тебе, могут послужить оправданием. Пока мы не узнаем, каковы будут твои желания, дочка, ни я, ни Мельхиор не сможем ничего предпринять.

Адельгейда сидела в молчаливом раздумье. Полное нежности сердце и теплые, поэтические мечтания побуждали ее объявить о своей готовности пожертвовать всем ради пламенной и чистой любви, но условности и предрассудки еще держали ее ум в своих тисках. К тому же девушка, сколь горячо ни мечтает о супружестве, всегда опасается открыто высказать свое желание; да и как любящая, набожная дочь она не могла бы пренебречь счастьем своего престарелого, единственного оставшегося в живых родителя.

В душе Адельгейды происходила борьба, исход которой генуэзцу нетрудно было предвидеть; и он обратился к барону, желая высказать свои мысли и заодно дать девушке время подумать над ответом.

— Ничто не прочно в нашем обманчивом бытии, — вздохнул он. — Ни власть, ни богатство, ни здоровье, ни даже самые сокровенные привязанности. Надо не торопясь поразмыслить, прежде чем принять окончательное решение. Тебе известны надежды, с коими я вступил в жизнь, Мельхиор; но как горько было последовавшее разочарование! В то утро, когда я обручился с Анджолиной, во всей Италии нельзя было сыскать более счастливого юноши, чем я; но не минуло и двух лет, как все надежды мои увяли, радость улетела, и облака сгустились над моим будущим! Овдовевший супруг, утративший дитя отец не может быть дурным советчиком в одолевающих тебя сомнениях.