Палач, или Аббатство виноградарей - Джеймс Купер

Он уступил ее нежной настойчивости, обезоруженный ласковой и одновременно грустной улыбкой, с которой Адельгейда уговаривала его.

— Если тебе не терпится выслушать эту печальную историю, Адельгейда, — сказал он, — то я не вижу причин, по каким бы стал откладывать то немногое, что мне осталось рассказать. Тебе, вероятно, известны законы кантона — я имею в виду те жестокие, иным словом не назовешь, постановления, по которым одна семья, из поколения в поколение, обязана нести даже самые отвратительные обязанности. В далекие времена обязанности эти, возможно, расценивались как привилегия, а ныне — как тяжкий долг, который человеку, мечтающему о лучшем уделе, не хочется исполнять. Мой отец, с детства знавший, какую должность предстоит ему унаследовать, и заранее оповещенный о связанных с ней обязанностях, сменил в молодые годы отца и, несмотря на мягкость и одухотворенность своей натуры, никогда не уклонялся от исполнения кровавого долга, когда его к тому призывали власти. Однако, по доброте своей, он не пожелал, чтобы и я разделил злосчастную судьбу всего нашего рода. Я — старший ребенок в семействе, и, соответственно, именно ко мне должны перейти служебные обязанности моего отца; однако моя нежная мать придумала уловку, чтобы, по крайней мере, мне удалось избежать всеобщей ненависти. В младенчестве меня увезли из дома; ложной смертью прикрыли эту благочестивую ложь, и — хвала Господу! — до сих пор властям не известно о том, что я существую.

— Но какое уважение вызывает у меня твоя мать, Сигизмунд! Насколько она превзошла в стойкости и твердости свой пол, если посвятила свою любовь мужчине, твоему отцу, зная об его обязанностях, которых никак нельзя с себя сложить! Я преклоняюсь перед женщинами, которые находят в себе силы быть мужественными, не отказываясь от естественной женской искренности и нежности.

Улыбка юноши была столь мучительна, что Адельгейда едва ли не пожалела, что затеяла этот разговор.

— Да, мать моя достойна не только любви, но и глубочайшего уважения. Эта несчастная, благородная женщина обладает тысячью достоинств и имеет самое нежное и доброе сердце, которое не терпит ущемления даже самой ничтожнейшей твари. Не затем сотворил ее Господь, чтобы породить чрез нее целую чреду палачей!

— Вот видишь, Сигизмунд, — почти беззвучно проговорила Адельгейда, желавшая отыскать оправдание своим собственным предубеждениям и заодно вывести юношу из удрученного состояния. — Вот видишь, нашлась, по крайней мере, хоть одна женщина, которая решилась доверить свое счастье вашей семье. Вне сомнений, отец ее был почтенный и беспристрастно мыслящий бюргер кантона, который научил свою дочь отличать несчастье от преступления.

— Она была единственным ребенком и единственной наследницей в семье, точь-в-точь как ты, Адельгейда, — сказал Сигизмунд, с горечью глядя в сторону. — Родители любили ее ничуть не меньше, чем твой отец любит тебя.

— Сигизмунд, твой голос пугает меня! Что ты собираешься мне сказать?

— Не только Берн, но и Нёвшатель и с ним еще несколько городов имеют свои привилегии! В Нёвшателе свой палач; моя мать была его единственной дочерью. Как видишь, Адельгейда, мне есть чем похвастаться. Хвала Господу! Мы принуждены предавать осужденных смерти не где-либо, но в нашей собственной стране!

Желчность, с которой юноша произнес эти слова, и резкость их заставили его собеседницу содрогнуться.

— Этой великой чести, разумеется, сопутствуют всяческие вознаграждения, — продолжал юноша. — Мы богаты, с точки зрения людей скромного достатка, и имеем множество средств помимо служебного жалованья — приятно похвалиться издавна заслуженными почестями! Республика щедро осыпала нас всяческими благами, обеспечивающими достойную жизнь. Я уже сказал тебе, что моя добрая мать вознамерилась спасти хотя бы одно свое дитя от семейного проклятия, и рождение второго сына позволило ей осуществить это намерение, не привлекая чьего-либо внимания. Много лет я воспитывался вдали от дома, даже не подозревая, кто мои родители. Несмотря на гибель младшего брата, меня, как только я повзрослел, определили на службу в австрийскую армию, под вымышленным именем. Ах, Адельгейда, мне не выразить словами ту муку, которая овладела мною, когда наконец я узнал правду о своей семье! Из всех жестокостей общества мне наиболее несправедливым представляется ответственность за вину или несчастье, передаваемая по наследству; а из всех его благодеяний наиболее неприемлемыми я считаю привилегии, сопутствующие такому случайному событию, как рождение.

— И однако, мы привыкли оказывать почтение тем, кто происходит от древнего рода, и видеть сияние славы предков даже на самых отдаленных отпрысках.

— И чем больше эта отдаленность, тем больше и почет. С какой очевидностью здесь выявляется несовершенство мира! Прямой наследник героя, в чьих жилах течет его кровь, в чьем лице ярко повторяются черты отца, слушающий советы его и, находясь подле него непрестанно, перенимающий, быть может, его величие, считается менее благородным, чем тот, кто отстоит от знаменитого предка на множество поколений и чья кровь смешалась с менее славной кровью, так что даже сходства с великим предшественником невозможно обнаружить! Это проистекает от того, что разум хитроумными путями сводят к предрассудкам, а также из человеческой слабости презреть свое естественное предназначение и попытаться представить из себя нечто большее, чем являешься по дарованным природой склонностям.

— Но разве не справедливо отчасти желание принадлежать к добрым и знатным?

— Если только доброта и знатность — одно и то же. Да, такое желание существует в людях, и его можно назвать простительным и даже мудрым, ибо кому не хотелось бы вести свое происхождение от смельчаков, мудрецов, умельцев?.. Да, это благое желание, поскольку наследственные добрые качества могут удержать человека от опрометчивых поступков, но что делать мне, родившемуся в семье, от которой можно унаследовать только позор? Я не презираю преимуществ, связанных с рождением, только потому, что не обладаю таковыми; я только сетую, что чувство и вкус, подвергшись хитроумным изменениям, превратились в низменные предрассудки, по вине коих благами и почестями наслаждаются не самые достойные.

Адельгейда не жалела о том, что разговор их принял такой оборот, ибо понимала: Сигизмунд, обладающий стойким здравым смыслом, не будет чувствовать себя задетым, но, напротив, высказав до конца свои взгляды, только облегчит свою душу.

— Ты ведь знаешь, — ответила девушка, — что во всем, касающемся тебя, мы с отцом не прислушиваемся ни к чьим мнениям.