В августе сорок второго (СИ) - Тарханов Влад

Всё случилось из-за того, что я спешил. Непогода… пришлось садить самолет на аэродроме под Хоролом, у Днепра шел проливнойдождь, а аэродром под Кременчугом имел серьезно поврежденную взлетно-посадочную полосу, так что никаких других вариантов не было, разве что Диканька. На свою голову выбрал Хорол. Там меня не ждала охрана, пришлось по месту импровизировать. В результате выехали небольшой колонной во главе которой ехал полугусеничный бронетранспортёр, за которым тащились три грузовых машины. Транспортёр нужен был еще и для того, чтобы вытаскивать машины из грязи, если что. Но хорошие дожди шли всего два дня, а сейчас было пасмурно, хмуро, мокро, но не слякотно, впрочем, чем ближе к реке, тем становилось холоднее и ветренее, если пока что машины в грязи не застревали, так вот-вот начнут. Засада (а это была именно засада) ждала нас сразу за деревней Рублевка. Проехав два ряда обгоревших печей (оставшиеся воспоминания о довольно большом населенном пункте), мы выехали на прямую дорогу к городу, грунтовка шла почти ровно, но по ее обочинам было полно густых кустов, а совсем невдалеке раскинулась небольшая грабовая рощица. Оттуда нас пулеметом и причесали. Сначала длинная очередь ударила по броневику, потом — перенос огня на последнюю машину, только в ней нас уже не было — сработали условные рефлексы, забитые инструкторами на безусловном уровне. Я с охраной ехал в последней машине, трое. И сейчас обратил внимание на Семёнова, что-то ему-то совсем нехорошо. Контроль обстановки… никого, всё-таки ручник Михальчика прижал атакующих, а у них, скорее всего, пулеметных лет было раз и половина. Даже до двух не дотянули, а гранат вообще нет. И это хорошо. Вот только бросаю гранаты я плохо, и это плохо, простите за тавтологию, точнее, это никуда не годиться. Бросить могу, далеко могу, а вот с точностью… ну и чёрт с ним. Успеваю докатиться до бодигарда, точно, у Прокоши Семёнова болевой шок начинается, жгут он наложил, но как-то неудачно, быстро перетягиваю, чтобы кровь остановить, ага, вот оно… противошоковое! Тихо шуршит сминаемая фольга — укол морфия, шприц-тюбик летит в сторону (а надо бы подобрать, для отчетности), так, что там у нас? Противник пытается обойти, ясно, не так их и много, и боеприпасы у немчуры на исходе, а разжиться очень хочется, они и так, смотрю, с нашими мосинками да ППШ бегают. Ладно, из моих еще Тимур Такаридзе, как и я, без большого дела прохлаждается. Машу ему рукой. Бросками, перекатами, бегом и в прыжке добираемся по бэтээра. Оттаскиваю трупы, Тимур помогает, всё понял, гордый грузинский орёл. Так! Вроде всё как должно быть. Даю короткую очередь — четыре разрывных гранаты уходят и ложатся невдалеке от небольшой группы, пытавшейся обойти нас, перескочив дорогу. Поправка — и гранаты ложатся уже совсем рядом от цели, которая предпочитает отойти от греха подальше. Правда, две или три фигурки остаются лежать, ну так чево вам тут… война однако, стреляют! На адреналине даю еще одну очередь — три гранаты летят подбодрить отступающего противника. Тут меня нехило так торкает в плечо… ну мля… От неожиданности присел, это и спасло мне жизнь, потому что еще одна пуля бьет точно в то место, где была голова мгновенье назад. Тимур накладывает мне повязку, потом заскакивает в бронетранспортер и начинает поливать противника огнем из пулемета. Оживает пулемет Михальчика, а за ним деловито начинает строчить «Максим», вот уж голос кого ни с кем не перепутать, значит, подошла подмога.

К сожалению, до Кременчуга Семёнов не дотянул. Вечная ему память! Мы добрались в штаб 24-й армии уже почти под ночь. Пришлось отправиться к врачу, хотя я был уверен, что ничего страшного не случилось — пустяковое сквозное ранение. Военврач все равно попенял пренебрежением к своему здоровью, и мне почему-то стало стыдно.

Кременчуг, 27 октября

— Я прошу дать мне пистолет с одним патроном! — Роммель смотрит на меня с ненавистью. Ну что же, удалось его «развести» на эмоцию, это уже хорошо. Ладно, я сильно рискую, но риск в данном случае — оправдан.

— Хорошо! Я дам вам это, только пообещайте, что выслушаете меня, а потом уже я оставлю вас…

— В пять минут уложитесь? — фельдмаршал демонстрирует еще и презрение: ко мне, к плену, к смерти.

— Нет, не уложусь. Разговор предстоит долгий.

Вытаскиваю ТТ, выщёлкиваю обойму, оставляю один маслёнок, ставлю на предохранитель и ложу пистолет на стол, между мной и Роммелем.

— Хорошо! Я выслушаю вас.

Он чуть склоняет голову. До этого был как скала — недвижимый, прямая спина, немигающий взгляд, выражение презрения на лице, как маска, скрывающая истинные эмоции, на контакт не шёл, на вопросы не отвечал — короткими фразами отбивался, показывая, что не желает иметь с нами, унтерменшами, дело. Пробить эту маску удалось только тогда, когда на стол легли последовательно маршальский жезл и приказ фюрера о присвоение нового звания генералу. Прочитав этот документ, Роммель невозмутимо потребовал пистолет с одним патроном.

— Пока что скажу, что ваше самоубийство ничего не решит: ваших жену и сына уже арестовали и отправили в концлагерь. Правда, это не Дахау, это Заксенхаузен, но ничего хорошего им не светит. И ваше самоубийство могло их спасти, но до того, как ваша армия сложила оружие.

— Откуда вы знаете?

— Я же сказал вам свою должность, так что положение обязывает…

— Что вы хотите от меня добиться? — а вот это уже начало конструктива.

— Скажите, господин фельдмаршал, почему вы приказали сложить оружие?

— Потому что больше не имело смысла сопротивляться. Я постарался спасти тысячи жизней немцев. Вижу, что свою и своей семьи не удалось. Очень жаль. За всё надо платить.

— Значит, судьба Германии для вас не пустой звук? Вам ведь интересно, что будет с вашей страной после нашей победы?

— Вы так уверены в этом?

— Абсолютно. Всё решится за год, не более. Но я не про это. Вам интересно, что будет с Германией?

— Чисто теоретически. Вы отнимаете у меня время, но я обещал вас выслушать. Так что…

— По поводу времени вы не правы. Оно есть, пока и вы есть, а «потом» его уже не будет. Но это так, к слову пришлось. Есть два пути развития Германии: один предложен нашими союзниками, второй — нами. Ознакомьтесь с этими двумя документами. Первый — это перехват переговоров между представителем премьер-министра Великобритании и президента США. А это — предложение СССР. По поводу союзников — у нас есть запись этого разговора, насколько знаю, вы сможете разобрать английскую речь, так что могу дать вам ее прослушать.

— Это лишнее, достаточно протокола.

Роммель начал бегло читать документ, переведенный на немецкий буквально позавчера. Вот тут его лицо вытянулось и стало выражать абсолютное недоумение.

— А французы тут при чем? Еще скажите, что и полякам достанется кусок Германии!

И новоявленный фельдмаршал фыркнул, выражая крайнее недоумение.

— Вы не дочитали: полякам предлагают отдать Восточную Пруссию в качестве компенсации, вот только не они ее взяли, не им и владеть. А французы… Чем на большее число государств разделить после войны Германию, тем меньше достанется СССР.

— А американцы? Они тут при чем?

— Они станут причём, как только мы войдем на территорию Рейха, преодолев польские кресы. Тогда американцы постараются «освободить» Францию, вместе с союзниками — британцами, вместо которых сражаются поляки, канадцы и австралийцы. Оккупационные войска, запрет на армию и флот, небольшие полицейские силы с легким вооружением — и перспектива четырех-пяти германских государств на месте Рейха.

— И что предлагаете вы? — Роммель углубился в чтение второго документа.

— Мы хотим иметь союзную Германию. Единую Германию, хочу вам заметить. Нам нужна экономическая мощь вашей страны. И нам нужно, чтобы европейский фланг нашего общего блока защищала сильная союзная нам армия. Вот и всё. Мы не собираемся устанавливать в стране социализм и забирать собственность у ваших бюргеров. Денацификация будет и очень жесткая. Но страна, ваша страна — состоится. Поэтому военнопленным мы обеспечим более-менее приемлемые условия содержания, хотя в восстановлении наших городов они примут посильное участие. Так что большинство немцев, сдавшихся в плен, вернутся домой.