Сорок дней спустя - Алексей Доронин

Ветер приносил пушистый снежок. Белый он или черный - в темноте было не разобрать, но иногда, проводя рукой по лицу, Саша обнаруживал на ней потеки сажи.

Он шел, бормоча себе под нос в такт шагам:

Я за демонами следом,

Тем путем, что им лишь ведом,

Где воссев на черный трон,

Идол Ночь вершит закон,

В край родной прибрел бесцельно

С этой Фулы запредельной.

Раньше тут был лесок. Теперь поваленные деревья под снегом угрожали сломать его лыжи. Земля была овражистой, но эти овраги были естественного происхождения и хорошо заметны. Лучше так, чем рисковать приближаться к Провалу. Старик рассказывал, что по его периметру полно маленьких ям от пяти до двадцати метров глубиной, отвесных как колодцы.

Сначала он шел, куда глаза глядят, держась гор и стараясь двигаться на северо-восток. Саша признался себе, что спросил про уцелевших в городе не для того, чтоб найти их. Шестое чувство ему подсказывало, что никого из тех, кого он знал, среди них нет. Они жили в этом районе, там, где разверзлась земля. И все же он хотел убедиться.

Инферно. Александр все чаще думал, что именно здесь вышли на свободу силы, не оставившие миру последнего шанса. Сотни миллионов тонн пепла, выброшенные в стратосферу вместе с грибовидными облаками пыли.

Кое-где продолжали тлеть подземные пожары - он видел свободные от снега проталины, некоторые площадью с футбольное поле. Иногда его путь преграждали расселины, из которых вместе с дымом поднимались потоки теплого воздуха.

Возможно, здесь все началось, и здесь по законам физиологии человека должно было закончиться - для него. Но, поди ж ты, не кончалось. Странное существо человек.

Он знал, что, придя сюда, увидит ту же картину. На что он надеялся? На то, что бог пощадил один отдельно взятый город и спас его от очищающего пламени и льда? Да нет же. Саша был реалистом: там, где другие пытались разглядеть свет в конце тоннеля, он видел несущийся навстречу поезд. Может быть, он прибрел сюда, чтобы в последний раз увидеть дом и умереть на родной земле, где его нога не ступала так давно? Чуть теплее, но все еще слишком холодно.

Вначале им руководила именно эта мысль. Но потом, глядя на то, как люди, которых пощадила огненная смерть, теряют остатки человеческого, он понял, что не хочет ничего видеть. Лучше было ему умереть где-нибудь на железнодорожном полустанке "235-ый километр", прислонившись к железнодорожному столбу, и до последнего момента помнить свой город таким, каким он его увидел во время последнего приезда: грязным, серым, но живым. Похоронить прошлое в закрытом гробу, сохранив перед глазами его прижизненный образ.

Но он не мог остановиться. Ноги сами несли его сквозь мрак и холод, домой. Так продолжалось сорок дней. Каждый раз, отходя ко сну, он закрашивал черным фломастером одно деление в карманном календаре.

Снег падал, становилось все холоднее. На его пути живые попадались реже, чем мертвые. Все они, как и он, находились в шаге от смерти, но все равно оставались опасны. Иногда за целые дни пути ему не встречался никто, и Александру казалось, что он последний живой человек на планете. Он ничего не имел против. Потом он, конечно, понимал, что ошибся, но не сильно: тех, кого он встречал, едва ли можно было назвать людьми. Пару раз он натыкался на них, рыщущих в поисках пищи, таких же неприкаянных как он. Данилов не искал их общества. Каждый раз, слыша голоса, он прятался и затихал, зная, что ими движет не жажда общения, а голод. Голод, который погубил больше людей, чем ядерные удары и проникающая радиация. Пол Верхувен был не прав. Основной инстинкт - не половой, а пищевой. Он первичен. Он заставляет убивать и пожирать, чтобы выжить.

Александр знал, что в лучшем случае они отберут у него еду, а в худшем едой станет он сам. Ему уже попадались в домах и квартирах, подъездах и подъездах обглоданные кости. Некоторые были раздроблены, но не взрывом. Взрыв не дробит кости так, чтоб извлечь костный мозг. Саша понимал, что теперь цена человеческой жизни - богатое протеином мясо. Он не хотел быть съеденным, но еще больше он не хотел дожить до того момента, когда сам будет поставлен перед таким выбором. По опыту он знал, что голод может владеть сознанием не хуже беса.

Сорок дней... Подумать только, меньше чем полтора месяца назад все было в порядке. Светило солнце, чирикали глупые птички, а люди, чтобы им всем провалиться, занимались своими обычными делами: ели, пили, спали, размножались, иногда любили, но чаще ненавидели; иногда жили дружно, но чаще ссорились и унижали друг друга; иногда помогали ближним, но чаще втаптывали их в грязь. Воровали, прелюбодействовали, убивали, чревоугодничали и топили разум в вине.

А потом в один прекрасный августовский день все закончилось. Может, для кого-то это и стало неожиданностью, но не для Александра. Он чувствовал, что рано или поздно человек разрушит все то, что создавал, как ребенок-дебил, сначала песчаный замок, а потом растоптавший его от досады.

Сорок дней назад все было нормально. Позвольте, да было ли? Хватит одного выпуска новостей, чтоб понять - не было.

Он знал, что опоздал с самого начала и не мог найти объяснения, для чего проделал этот путь. Много легче было умереть там, где он стал свидетелем Откровения. Без истерики, спокойно взвесить свои шансы и поступить, как многие. Их тела, раскачивающиеся под потолком, не раз встречались ему в домах, где он находил приют.

Столько дней он шел в абсолютной темноте, почти на ощупь, замерзал, страдал от голода, иногда проходя в день меньше десяти километров. Петлял, сбивался с пути, ходил по кругу, застревал в непролазном снегу, падал и снова вставал. И все шел, шел и шел. На восток, домой. Движимый непонятным чувством, он выносил все, что выпадало на его долю; стискивал зубы и делал новый шаг. А ведь мог прямо там, рядом с той проклятой шашлычной приставить дуло ко лбу и с фейерверком мозгов покинуть эту юдоль безумия. Даже не будь у него оружия, оставалась масса возможностей. Самая простая, как пассивная эвтаназия - лечь в снег, расслабиться и постараться заснуть, чтоб больше ничего не видеть.

Сказать по правде, он и так видел не много. Но мерзость запустения не становилась от этого менее реальной. Она была в тихом шорохе снега, в запахе гари; и в ощущении смерти, которое висело над этим местом как удушливый смрад.

Откуда-то из невообразимой дали всплыли чужие, но точные строки.

Встретит путник оробелый

Тень былого в ризе белой.

В саванах проходят мимо

Призрак друга, тень любимой

Вздрогнут и проходят мимо

Все, кого, скорбя во мгле,

Он отдал небу и земле.

Но ни друзей, ни любимых у него не было. Он не боялся потеряться. Как может потеряться человек, которому нечего терять? У которого адрес не дом, и не улица, а воронка сто метров глубиной?

После встречи с Провалом его словно выключили из розетки. До этого он пер вперед, как бульдозер Марвина Химейера. Был такой герой сопротивления Мировому Порядку - простой американский автомеханик из забытого богом городка Гранби, штат Колорадо, у которого цементный завод хотел отобрать участок земли, где стояла его мастерская. Когда его приперли к стенке, Марвин с помощью стальных листов превратил свой бульдозер в орудие возмездия. Одинокий мститель разрушил до основания завод, здание банка и все муниципальные учреждения, ни шериф, ни полиция штата, ни рейнджеры не смогли остановить его старый "Комацу", даже гранатами. Когда тот, наконец, заглох, и стражи порядка прорезали крышу автогеном, бульдозерист-терминатор был мертв; последний патрон он сберег для себя. Чем не пример для подражания?

Саша не знал, почему не убил себя, хотя бы дойдя до цели. Такая вот слепая и неразделенная "любовь к жизни", описанная в одноименном рассказе алкоголиком-самоубийцей. Там у Джека Лондона тоже был голодный и истощенный, умирающий человек, который упрямо шел вперед, а когда не мог идти - полз как червь, но все же двигался к намеченной цели. Без надежды на спасение, без веры, а лишь потому, что не мог противостоять слепому инстинкту, который не спрашивает, хочешь ты или нет. Он просто говорит: "надо, и ты понимаешь, что спорить с ним бесполезно.

В рассказе был счастливый финал - человека спасли, откормили. Данилов не верил, что будет спасен. Каждый теперь спасал только себя. Что же до тех, кому было положено спасать по должности... с тех пор, как Саша ушел из разгромленного лагеря беженцев в Коченево, он больше не встречал даже подобия власти или следов ее деятельности. Ни эвакуации, ни временного размещения, ни медпомощи, ни раздач продовольствия - ничего.

Какие к хренам власти? Может, кто-то из этих клопов и успел укрыться и сидит сейчас глубоко, там, где не услышать хрипов замерзающих и воплей тех, кого забивают на мясо. Девять десятых людей в военной форме, которых он видел, были мародерами, нагруженными чужим добром.