Монах и дочь палача. Паутина на пустом черепе - Амброз Бирс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако ему предложили сесть на табурет у камина, и Генрих засыпал его вопросами: откуда он явился? Кому он служил прежде? Что он думает об Аладдине? Как ему кажется, поладит ли он с Генрихом и его женой? Джин отвечал на все эти вопросы уклончиво и вел себя таинственно – на грани бессмысленности. Он лишь загадочно кивал, бормотал что-то шепотом на неизвестном языке – возможно, арабском, в котором его хозяин мог различить слова «жареный» и «вареный», повторявшиеся весьма часто. Должно быть, прежде этот джинн служил поваром.
Это было приятное открытие, так как в предстоящие четыре месяца на ферме нечем будет заниматься, так что зимой раб сможет готовить семейные обеды, а весной будет регулярно ходить на работу. Шнайдер был слишком умен, чтобы рисковать всем, предъявив сразу все требования. Он помнил о яйце птицы Рух из легенды и решил действовать осторожно. Супруги достали кухонные принадлежности и пантомимой посвятили раба в тайну их применения. Они показали ему кладовую для мяса, погреба, амбар для зерна, курятники и все прочее. Он, казалось, проявлял ко всему интерес и выглядел умным, с чудесной легкостью улавливал основные моменты объяснений и кивал так, что его большая голова чуть не отвалилась – словом, он делал все, что угодно, но не говорил.
После этого фрау приготовила ужин, и джин вполне неплохо ей помогал, только вот его представления о количестве были слишком уж вольными; но возможно, это было естественно для существа, привыкшего к дворцам и придворной жизни. Когда еду поставили на стол, Генрих для проверки послушания своего раба сел за стол и небрежно потер щипцы для нагара. Джинн явился через секунду! И не просто явился, а набросился на еду с таким пылом и непосредственностью, что супруги встревожились. За две минуты он разделался со всем, что было на столе. Скорость, с которой этот дух запихивал съестное себе в глотку, была просто возмутительной!
Покончив с ужином, он растянулся перед огнем и заснул. Генрих и Барбара были подавлены; они в молчании просидели почти до самого утра, ожидая, что джинн на ночь исчезнет, но этого не случилось. Более того, он не исчез и на следующее утро; встав с рассветом, он готовил завтрак, рассчитав его количество на основе крайне неумеренного потребления. Вскоре он принялся за еду с тем же непомерным аппетитом, который отличал его за ужином. Проглотив этот до абсурда огромный завтрак, он скорчил недовольную мину, стукнул хозяина кастрюлей, растянулся перед камином и снова заснул. Тайком обедая в кладовой, Генрих и Барбара признались друг другу, как тяжко у них на сердце из-за Сверхъестественного.
– Я ведь тебе говорил, – сказал Генрих, – поверь, терпение и трудолюбие в тысячу раз лучше, чем это невидимое агентство. Теперь я возьму эти чертовы щипцы, отнесу за милю от дома, потру их хорошенько и убегу.
Но он так этого и не сделал. Ночью выпало десять футов снега, который пролежал всю зиму.
Ранней весной из придорожного коттеджа показалась шатающаяся фигура мужчины, который тащил за собой через море растаявшего снега спотыкающуюся женщину подавленного вида. Забытые, больные, изголодавшиеся и лишенные мужества, эти печальные старики шли по дороге, пока не добрались до перекрестка, от которого все дороги вели в Лагерхаус, где увидели обрывки прикрепленного к столбу плаката. На нем было написано:
ПРОПАЛ, заблудился или был украден из Большого музея герра Шаакхофера знаменитый патагонский великан Уголула, рост 8 футов 2 дюйма, элегантного телосложения, красивый, с умным лицом, веселый и живой собеседник, приятный в обращении, умеренный в питании, безобидного и послушного нрава. Откликается на прозвище «Фриц Знеддекер». Любой, кто вернет его герру Шаакхоферу, безо всяких расспросов получит вознаграждение в семь талеров.
Предложение было соблазнительным, но они не стали возвращаться за великаном. Позже его нашли сладко спящим у камина после ужина, состоявшего из пустых бочонков и ящиков. Оказалось, что он слишком растолстел, чтобы выйти через дверь, поэтому дом снесли, чтобы его выпустить. Вот так и вышло, что теперь от коттеджа остались одни руины.
Как напугали привереду-Ника
– Псссст!
Дэн Голби поднял руку, призывая к тишине; через мгновение мы все сидели тихо, как мыши. Потом этот звук раздался снова; ночной ветер принес его откуда-то с темных гор, через многие мили безлесной равнины – низкий, печальный, рыдающий звук, словно плач задыхающегося ребенка. Это был всего лишь волчий вой, а волк – последний, кого станет бояться тот, кто знаком с его трусливой натурой; однако в этом «крике между молчаниями» было что-то столь странное и неземное, что-то настолько наводящее на мысли о банши и могилах, что мы, хоть и были старыми альпинистами, знакомыми с этим звуком, ощутили инстинктивный трепет – не страх, а лишь чувство полного одиночества и заброшенности. Для слуха смертных нет другого звука, который обладает столь странной властью над воображением, как ночной вой этого несчастного животного, разносящийся по унылой равнине, которую он так не любит.
Мы невольно придвинулись ближе друг к другу, а кто-то поворошил костер, и тот выбросил вверх высокий столб пламени, расширив черный круг тьмы, окружавшей нас со всех сторон. Снова раздался далекий еле слышный вой, и с противоположной стороны на него ответил второй, еще более далекий и слабый. А потом еще один, и еще один – дюжина, сотня голосов разом, и через три минуты нам показалось, что весь невидимый внешний мир состоит из волков, воющих нестройными голосами по какому-то неведомому капризу природы.
В этот момент было приятно наблюдать за выражением лица Старого Ника. Его группа присоединилась к нам в Форт Бентон, куда он приплыл вверх по Миссури на пароходе. Это было его первое путешествие по равнинам, и в первый же день его привычка ворчать и во всем находить недостатки обеспечила ему прозвище Старого Ника-Привереды, которое со временем сократилось до Старого Ника. Он знал о волках и других животных не больше естествоиспытателя и теперь был несколько напуган. Он скорчился за своим седлом и пожитками, изо всех сил прислушиваясь и выставив перед собой руки с растопыренными пальцами; его лицо посерело от страха, а рот
