Старики и бледный Блупер - Хэсфорд Густав

А Бобер, рассказывает мне Д. А., будет представлен к "Серебряной звезде" за героизм под огнем противника, потому что утверждает, будто лично возглавил контратаку. И еще Бобер получит "Пурпурное сердце" за мучительное ранение в рот, полученное в ожесточенной рукопашной схватке с элитными северовьетнамскими бойцами. И, наконец, Могила планирует подать рапорт о производстве Бобра в штаб-сержанты за отличную службу.

Папа Д. А. спрашивает у меня, как я, и точно ли я не ранен, а в это время мимо шлепают Могила с Бобром. Бобер пялится на меня, он немного горд собой и много лыбится. Эдди Хаскелл с Куском следуют за ним в трех шагах. Эдди Хаскелл одаривает меня реально злобным взглядом – так ему кажется – и выставляет средний палец.

Могила обнимает Бобра за плечи и произносит: "Ох, и люблю ж я посмотреть, как руки с ногами разлетаются!" Бобер все кивает и кивает, пытается улыбнуться, гримасничает от боли, и мы с Папой Д. А. успеваем заметить толстую черную нитку, стягивающую кончик Боберовского языка. Папа Д. А. ничего не может понять, когда я начинаю ржать так, что можно живот надорвать.

Бобер недоуменно глядит на нас, и я разрываюсь от смеха.

Соленый капрал из третьего взвода засувениривает нам пару банок теплого пива. В мою банку попала земля, но мне насрать, у меня самого земля на зубах скрипит. Меня сейчас одно лишь волнует – восходящее солнце глаза режет. Так хочется заползти в свой "конекс" и проспать там тысячу лет.

Папа Д. А. помогает мне встать на ноги. Но прежде чем забраться обратно на периметр, мы с Папой Д. А. поднимаем тост за вьетконговского хряка, лежащего мертвым на палубе у наших ног, за вражеского субчика с такой высокой мотивацией, что он нокаутировал меня, жирного американского засранца, даже после того, как я его и продырявил, и грохнул, и похерил, и убил так много, много раз.

Я говорю: "Этих людей не победить, Д. А. Мы можем их убивать – время от времени, – но победить не сможем никогда".

Папа Д. А. сминает пустую пивную банку в руке и швыряет ее в сторону. Глядит на меня и говорит: "Именно так".

Где-то в стороне санитар произносит: "Этот – живой еще. Остановите кровотечение и удалите с раны грязь".

Сражение – позади, я раздеваюсь догола и скрючиваюсь в "конексе", и меня мучают кошмарные сны про вьетконговцев.

Всех вьетконговцев сгоняют в кучу под угрозой расстрела, им промывают мозги, накачивают до отказа героином, потом увозят в кремлевские подвалы, где злодейские ученые-коммунисты вживляют им в затылки крохотные контрольные датчики.

Вьетконговские землепашцы – как земля сама, и тела их тоже из земли. Вьетконговцы владеют волшебной силой, которая позволяет им впитываться в землю и пропадать из вида.

Словно желтые акулы, вьетконговцы плавно скользят сквозь океан из коричневой азиатской земли. С холодными глазами, лишенными век, с глазами хищников, вьетконговцы бесшумно проплывают прямо у нас под ногами, готовясь нанести удар.

Вьетконговцы топают прочь от Кхесани, унося с собою головы, руки и ноги. Когда они возвращаются в свои деревни, они рассаживаются в тени, а их симпатичные вьетконговские подружки пришивают обратно оторванные осколками конечности, орудуя огромными иглами и толстыми черными нитками, и обматывают их бинтами из листьев. По ночам симпатичные вьетконговские подружки залечивают раны с красными краями и черными стежками с помощью трав и корня дикого банана, плошек с горячим рисом и кучи поцелуев.

Американцы заполняют землю вьетконговскими костями, реально заполняют – до отказа, полностью – так, чтобы вьетконговские землепашцы не смогли отыскать ни унции земли, где посадить рисовый росток. Вьетконговцы отказываются капитулировать, предпочитая помирать с голода. Кости помирающих с голода вьетконговцев все накапливаются и накапливаются, покрывают собой всю поверхность Вьетнама, и растут все выше и выше, пока не затмевают солнце.

Американцы боятся наступившей темноты, а потому уходят из Вьетнама и объявляют о своей победе.

И вот однажды, безлунной ночью, когда ничто не может высветить их волшебные дела, вьетконговские кости сами собой собираются и превращаются в людей. И вот уже, болтая и смеясь, вьетконговцы снова могут ходить, держась за руки, по своей собственной земле, земле их предков.

В своем кошмарном сне вижу друга своего Ковбоя, с простреленными ногами, отстреленными яйцами, без одного уха. Пуля, пробившая щеки, вырвала прочь его десны. Снайпер, засевший в джунглях, отстреливает от Ковбоя куски. Этот снайпер уже уделал Алису, здоровенного чернокожего головного, и изувечил двух морпехов, которые отправились спасать Ковбоя – Дока Джея и салагу Паркера. Снайпер отстреливает от Ковбоя куски, чтобы остальные в отделении попытались его спасти, а снайпер тогда получил бы возможность убить нас всех, и Ковбоя тоже.

И вот, в очередной раз, в моем кошмарном сне, Ковбой глядит на меня застывшими от страха глазами, и тянет ко мне руки, будто хочет что-то сказать, и я выпускаю короткую очередь из "масленки", и одна пуля попадает Ковбою в левый глаз и вырывается наружу через затылок, выбивая куски волосатого мяса, влажные от мозгов. И вот уж мертв Ковбой, и голова его пробита.

Клац. Клац-клац.

Что за звук? Я просыпаюсь. Хватаюсь за оружие. Должно быть, Бледный Блупер. Бледный Блупер пришел, чтобы кишки мне выпустить.

Клац. Клац-клац.

Я пытаюсь отыскать источник этого клацанья, и вижу Папу Д. А. внутри пустого "конекса" через несколько ящиков от того, что рядом со мной. Папа Д. А. сидит на корячках в темноте и стреляет себе в голову из незаряженного пистолета 45-го калибра.

Я залезаю в серый металлический контейнер для воздушных перевозок, четыре-на-четыре фута. Усаживаюсь на корточки в тень. Ничего не говорю.

На лицо его не смотрю. Папа Д. А. будто сошел с плаката, зазывающего в морскую пехоту, у него квадратный подбородок, волосы стального цвета и ровно подстриженные усы. Но сейчас лицо его лоснится от пота и искажено. Глаза его безумны. Он похож на пьяного, который вот-вот заплачет. Но он не заплачет.

Папа Д. А. – служака, профессиональный морпех, но там просто вышло так, что он однажды так взял и порешил им стать, а потому он все же почти нормальный человек. И с тех пор как Донлон уехал обратно в Мир, и я утратил последнюю связь с реальностью, Папа Д. А. – мой лучший друг.

Я боюсь помереть в одиночестве, но еще больше боюсь ехать домой.

Где-то с месяц назад мы с Д. А. ехали в охране колонны с "Кока-Колой". Нас с Д. А. и одним из его отделений подвозил до места трехосник с пулеметом 50-го калибра.

Мы катили через одну из деревушек, что стоят по обе стороны шоссе номер 1, и состоят из тесно составленных картонных домиков. Гуки копались в мусорных кучах в поисках какой-нибудь еды.

Мы увидели гучонка, который попытался съесть кусок пенопласта, и нам стало смешно, потому что гучонок откусил кусочек, скривился, выплюнул, а потом снова укусил.

Отделение давило на массу, разлегшись на двойном слое мешков с песком на дне грузовика. Мы с Папой Д. А. стояли у пулемета и пялились на гуков.

Как в цветном кино, мимо нас текла процессия из тощих гуков с белыми коническими шляпами на головах, квадратных пятен воды на рисовых чеках и полутонных буйволов с бронзовыми кольцами в носах, арвинских рейнджеров в красных беретах и боевых групп шлюшек-малолеток, которые на мгновения приоткрывали для нас свои сиськи с сосками острыми как пчелиные жала, и мы глядели на крестьян, которые, согнувшись пополам и стоя по колено в воде на полях, тягали из земли рисовые побеги.

Я руками ел фруктовый компот из одногаллоновой банки, копаясь пальцами в липких фруктах и выбирая вишенки.