Избыток целей - Федор Московцев

Андрей обвел взглядом комнату.

– … или вазочек. Хотя… тут одного предмета вполне достаточно, а мы еще не осмотрели все комнаты.

– Ты всех подозреваешь.

– И все равно постоянно попадаю.

Она с притворным недовольством посмотрела на него:

– Не наговаривай зря, всем бы так «попасть». Василию больше не на кого положиться. Насколько я поняла, он в розыске.

Он обнял её за талию, жадно разглядывая объект страсти. Он еле сдерживался, ему хотелось её немедленно до полной гибели всерьёз.

– Мне всегда кажется, что я тебя ищу и ты никогда не бываешь моей. Наверное, я никогда не узнаю это. Я хочу в тебе невозможного и беспредельного. Многие живут без мыслей и без чувств, и они абсолютно счастливы. А я вечно ищу поводы для тревог. Вся эта метафизика страсти делает меня безрассудным и злым. Лучше ничего не знать и ни о чем не задумываться. Иди ко мне. Хочу забыться и ни о чем не думать.

И он стал целовать её в губы.

Чуть испуганная, как бы смущенная взглядами всех этих необыкновенных вещей, окружающих её в большой незнакомой комнате, она отстранилась:

– Здесь!? Ты с ума сошел!

Он ответил, что они здесь одни. Она показала на фотографию Василия, стоявшую в рамке на столе.

– Одни? Мне кажется, что он смотрит на нас. Почему у него такие усы?

Андрей обернулся.

– Танюша, ими его наделила природа, и я их охотно ему оставляю. Сейчас он живёт на Кавказе, а там многие так ходят.

– У этого ублюдка – Еремеева, тоже были усы. Говорят, он пропал. А я вот думаю – вдруг он скрывается, как Василий.

– Вот уж не знаю, в какой могиле он окопался. Второв с Трезором уверены, что Еремеева грохнули. Не в его характере скрываться, скорее бы все остальные скрылись. Одним из его недостатков была предсказуемость – даже крупно накосипорив, он оставался на месте и никуда не убегал, надеясь что «порешает вопрос». И до поры до времени ему всё сходило с рук. Но потом борзометр зашкалил, и его ёбнули.

Усевшись в углу дивана, он привлек ее к себе на колени и стал целовать; она отвечала на его поцелуи. Вдруг она оторвалась:

– Скажи, а с кем он работал? Имеется в виду, не мог же он один пойти против моего папы.

– А-а… я не знаю. Слышал, по химии они плотно работали с Першиным. В итоге вместе вляпались. Еремеева пустили в расход, а Першина слили с завода, и он перебивается по мелочи.

Она поднялась:

– Покажи мне другие комнаты.

Он повёл её в спальню. Просторная комната с палисандровой мебелью, казалось, находилась во власти недавнего прошлого, будто хозяйка ненадолго вышла из дому. Зеркальный шкаф словно ловил её взгляд, а на старинных напольных часах скучала задумчивая бронзовая пастушка, уже не слыша стука маятника.

На стене была картина, которая не могла не привлечь внимание. Картина, излучавшая сверкающее сияние красок, действовала буквально гипнотически. На огромном, больше человеческого роста, полотне, в бездонном пустом пространстве, окутанном вихревым движением перламутрово-голубых, серо-серебристых и розовато-сиреневых облаков, были изображены мятущиеся бестелесные, безликие существа, судорожно вытянутые фигуры которых словно колеблет движение ветра. Среди этого мира теней на переднем плане до грандиозных размеров вырастала фигура коленопреклоненного евангелиста, который воздевал к небу руки в страстном пророческом экстазе. Фигура пророка Иоанна-евангелиста, одновременно вдохновенная и кажущаяся нелепой, напоминавшая ствол огромного обрубленного фантастического дерева с тянущимися в небо ветвями рук, окутана громоздящимися складками одежды. Её пронзительно светлый, голубовато-серо-стальной тон – воплощение почти астрального холода, чистоты и одухотворенности. Напротив, фигуры мучеников – мужчин и женщин, встающих из разверзшихся могил, были хоть и призрачны, но в цвете более телесны, как бы вырастали из тона коричневато-розоватой почвы. Четыре из них в центре, более светлые и более спокойные, изображены на фоне развеваемого ветром ярко-желтого плаща. В правой части полотна свечение красок гасло, и отблески желтого лишь мерцали в складках зеленовато-оливковой ткани, поддерживаемой двумя коленопреклоненными мучениками, смуглые тела которых полны трепетного движения.

Изображение выглядело предельно нереально: резкое искажение форм, интенсивность колорита, тревожное движение скользящего света, то загоравшегося вспышками и обесцвечивающего краски добела, то сгущающего их в тени до сумрачной темноты.

– Где-то я уже это видел, – задумчиво произнес Андрей. – Мне снилось что-то подобное. У меня ноги увязли в грязи, а голова стремится к звездам. Я – двойственная личность: с одной стороны я сознательный, немного необычный и чутка обаятельный человек, с другой – бездушный аппарат, очень сложный, автономный и авторитарный. Знаю, что слишком поздно воспитывать сознательного, я полностью погрузился в эту теневую часть, которую тяну за собой и которая меня поглощает, именно она руководит мной. Я всего лишь издатель того, что порождает моё подсознание. Я одержим идеями, озарениями, и моя жизнь заключается в том, чтобы шлифовать призраков, которые бродят у меня в голове и в силуэтах которых мелькает наша реальная или потенциальная сущность.

– Это что-то из глубин подсознания, из далекого детства?

– Не из такого уж далекого. Первый зуб прорезался у меня в 14 лет, говорить я начал в 16, а первая мысль появилась в 18. Я рос не по годам.

Занавеси на окнах были спущены. Андрей не поднял их. Через час Таня сама раздвинула красные шелковые шторы; лучи света ослепили её и разлились в её распущенных волосах. Она стала искать трюмо и нашла тусклое венецианское зеркало в широкой раме черного дерева. Став на цыпочки, чтобы посмотреться в него, она сказала:

– Ничего себе – я не я, а тень от меня! Я как-будто вдалеке.

Он смотрел на её босые ноги:

– Моя босоножка!

– Ты из меня тут сделал призрака. Когда похоронят тетечку?

– Как только, так сразу. Надо договориться с похоронщиками, заплатить им, они заберут её из морга и отвезут на кладбище.

Она вернулась к кровати и юркнула к нему под одеяло:

– Не знаю, мне почему-то весело. Андрей… ты – царь сердца моего! Во как я зарядила. Я люблю тебя.

Эту неделю они везде были вместе – больница, морг, кладбище, похороны, офисы разных компаний, юридическая контора, упаковка вещей и подготовка к отправке контейнера. Лишь раз он уехал один рано утром в Мытищи на погрузку и вернулся к полудню. Таня с любопытством наблюдала, как Андрей разыгрывал спектакль перед Яниной Дубовицкой, бухгалтершей Рустока. Он уже много раз общался с ней по телефону, и представлял её суровой брюнеткой, худощавой, среднего роста, не старше тридцати лет. И безмерно удивился, когда его глазам предстала предпенсионного возраста могучего телосложения фемина в образе пергидрольной проводницы поезда Москва-Уренгой, умещавшаяся в одно определенное кресло (по этой причине во время встречи с гендиректором она стояла во весь свой богатырский рост). Физиономия бухгалтерши соответствовала всему прочему – красная, как помидор, с белокурыми, довольно эффектными усами, которым она предоставляла расти по их воле.

То ли из-за дефицита общения, то ли от избытка энергии Дубовицкая выклевала весь мозг по телефону (Владимир Быстров следил за тем, чтобы звонила она, а не ей наматывали межгород). Когда только начинали работать, она потребовала все правоустанавливающие документы Экссона, и впоследствии требовала их всякий раз при каждой новой сделке, а если ей не предоставляли хотя бы один документ, какое-нибудь свидетельство о регистрации, она верещала: «Что это вы мне за поганку даёте!», швыряла трубку и отменяла сделку. Между тем с Экссоном со стороны Рустока вместо него работали девять самых что ни на есть поганок, и с каждой были свои взаиморасчеты. Дубовицкая донельзя усложнила учет, и требовалось минимум полдня, чтобы свести все расчеты, вывести результирующую, и определить, в чью пользу сальдо. Она придиралась к каждой букве, к каждой запятой, и неоднократно останавливала погрузку, если вдруг обнаруживала некорректность заполнения доверенности водителя (которую видела только она одна). Доверенность исправляли, но бухгалтерша отказывалась принимать факсовую копию, требовала оригинал, и её не волновало, что фура будет находиться сутки, пока документ с синими печатями не прибудет в Москву. При этом она постоянно проёбывала в актах сверок то десять, то пятьдесят, то сто тысяч рублей.

И в этот раз она сама запуталась в хитросплетениях своих подставных фирм, и заявила, что будет изучать акт сверки в редакции Экссона, после чего выдаст свой. Это означало, что у неё недостаёт документов (запуталась и потеряла), и она намеревается в отчетности контрагента увидеть свои упущения. Так уже не раз бывало – если ей не удавалось самой стребовать, она накручивала своего директора, и тот, угрожая разрывом отношений, вытрясал акт сверок. Поначалу Владимир, наслушавшись жалоб, срывался на Андрея и Корину, петербургского бухгалтера Экссона. Но они убедительно показали, что грамотный бухгалтер всегда уверен в своих расчетах, и ему не нужно обзванивать контрагентов, чтобы отыскать недостающие документы.