Город Зга - Владимир Зенкин

— Неизбежность? Что ж… Неизбежность и есть. Суровая правда. И мне — человеческое не чуждо. И я опечален. Но не удивлён.

— И теперь что же, Мик Григорьич? — в волненьи спросил я, — Дальше что? Когда мы признаем, что миссия морформа на Земле потерпела крах, по нашей, по человеческой вине. И что иначе и быть не могло. И что это приговор на века…

— Друзья мои, не надо сгущать краски.

— Куда уж гуще, Мик Григорьич!

— А кто, вообще, вам сказал, что морформ — это быстрое и весёлое приключение? Да, есть закономерности развития цивилизаций. Да, ваша теперешняя цивилизация в сущностном постоянстве пребывает уже почти два десятка тысячелетий. Да, вам подходит срок. Вы действительно в принципе уже в состоянии рекомбинировать свои энергоинформное и физиологическое начала. Как это произойдёт — можно спрогнозировать, но в точности предсказать невозможно. Да, морформ. Для его простиженья и созданы посты размета. Зга. Именно. Тихий провинциальный городишко. Одно из предсподобий морформа. Вы. Первые искры.

— «Из искры возгорится пламя», — неуклюже пошутил я, — Ан — не возгорелось. Солома оказалась сырой. Да? И гнилой.

— Мик Григорьич, — прошептала Вела, — Всё-таки, что должно было с нами произойти? Если бы не… Какими мы могли бы стать? И ещё… Вы. Главная для нас загадка. Разметчик. Управитель морформа… если можно так сказать.

— Мо-ожно! — засмеялся Мик Григорьич, — Ещё хлеще — генеральный директор морформа. Нет. Верховный главнокомандующий. Можно сказать что угодно. Но это будет глупость. А ты умная девочка. Я знаю тебя такой, — Разметчик шутливо, но ласково, с удовольствием погладил Велу по голове, по спутанным волосам, отчего она ещё больше смутилась.

— И всё-таки… всё-таки… Нам почти ничего неизвестно. Одна интуиция, предположения, фантазии… Слишком странно, разрозненно всё. Не складывается воедино. Вы — Мик Григорьич. Человек? Я не могу воспринять вас иначе, иным. А вы иной. Вы — оттуда. Что там? Какая связь между нами и вами? Какими мы станем?.. когда-нибудь.

— Молодец! — одобрительно улыбнулся Разметчик, — Это серьезные вопросы. Вы имеете на них право. В основном ваша интуиция вас не обманывает. Но вы хотите всё знать досконально.

— Хотим, — подтвердил я.

— Вот-вот. Эта ваша повальная «досканализация». Склонность к частому анализу явлений, нежели к их синтезу. Копание в разрозненных мелочах, не видя, не представляя целого. Свойство ортодоксно-интеллектных цивилизаций. Один из тормозов вашего развития. Впрочем, это я так, в общем. К данному случаю это, вероятно, не относится.

— Так что, Мик Григорьич? — не унимался я.

— Ну-ка давай-ка сперва дровишек подсобираем. А то останемся без огня.

Мы с Миком Григорьичем поднялись, обошли окрестные кущи, наломали в темноте сухих веток, сложили их рядом с костром. Пламя костра оживилось, заиграло, запотрескивало, пережёвывая, свежую пищу.

Мы втроём молча сидели и смотрели на набирающий силы огонь. Лёнчик тихонько посапывал во сне. Над костром, за костром качался прохладный свод ночной темноты с абрисными слабейшими отпечатьями в ней тёмных деревьев-кустов, за ними, за колдобинными пустырями простирались улицы-окоулки, перекрёстки-тупички нашего города. Удивительно — город вдали существовал не в моём рассудочном понятьи, не в воображеньи, питаемом достоверной памятью. Я действительно видел его сквозь ночь каким-то необычайным ультразрением и, пожелай я напрячь — сфокусировать его, я бы разглядел на улицах Зги, именно то, что находилось там, происходило там в данную минуту.

Но мои ощущения, разброшенные по Зге, оттягивались назад, возвращались к костру. Существо огня было самым главным в ночном мире, главней Зги, главней нас. Оно было совершенно и недоступно и жило своей совершенной жизнью. Мы любовались лохматым благодушным зверюгой-костром и ждали, что скажет Мик Григорьич. Торопить Мика Григорьича было нельзя, бесполезно, опасно. Он всё знает сам, помнит сам, решит сам.

Мы терпеливо ждали, глядя на огонь. Потом — странно — перестали ждать, даже забыли о Мике Григорьиче, о Разметчике. Нас втянул в себя пылающий оранжевый хищник — хитрец-искуситель. Лишь самым краешком слуха, кромкой сознанья я успел уловить уже непонятно чьи слова.

— Ну что ж. Разве, что на чуть-чуть… Одним глазком. Нарушение граданта. Беру грех…

Нам нельзя было понимать эти слова, и мы их быстренько аккуратно забыли.

Нас словно окатил резкий, яркий оранж, прохлынул волной, шквалом сквозь нас, не причинив ни боли, ни страха. Но пространство чувств наших уже сделалось слегка иным: поначалу я не понял в чём оно отличилось от прежнего… Ага, вот в чём — иной глубинный тонар, отсвет. Отсвет лёгкой тоски-томленья, счастливой грусти, охотной жертвенности… Нечто подобное охватывает человека перед гениальной картиной, статуей, под впечатленьем прекрасной музыки, танца, стихов… Это состояние быстро развивалось, оттачивало себя; на время оно стало основным и единственным, погасив весь расхрист прежних чувств. А затем из него, как из звонкого облака, стали выслаиваться какие-то совершенно причудные импульсы-мотивы, побужденья, не подвластные ни логическому анализу, ни интуитивному приятью-неприятью. Я делался не тем, кем был, кем считал себя — ни в каких-то частностях, формах-деталях — нет, в основе своей; моё «я» просто растворялось и замещалось кем-то, имеющим ко мне очень отдалённое отношение.

Я забеспокоился, даже запаниковал — что же это?.. совсем прекращается моё благополучное существование? Плоха ли, хороша ли моя личность, она близка, дорога мне, а теперь… эй! куда? что со мной? зачем? Постепенно вся феерия звонно-цветных волн, воплесков, вихрей, наплывов замедлилась, упорядочилась, сложилась в нечто, в какой-то новый простор, в обиталище моей новой сути-души. Да, новой — не прежней, совершенно непривычной… но всё же, слава Богу, моей; не распался я на психомолекулы, не развеялся в чужой бездне. Я удивлённо обозревал сокровенным зрением, обслушивал внутренним слухом этот замечательный простор-подарок, примерял к себе свежайшие почувствия-помыслы, желанья-фантазии. Сколько ж там было всякого! Такого, о чём раньше я — ни сном ни духом…

В разгаре своего восхищения, я вдруг испугался всерьёз, я вспомнил — а тело моё? где моё тело? что-то со мной… слишком велик, ярок, роскошен этот простор чувств, откуда такая мощь? Неужели за счёт!.. как тогда? как там? в том проклятом фойе у Дафта: «конгломерат», дематериализация? Что? Я не жив уже?

Пелена холодного страха схлынула. Я разглядел себя, свои руки-ноги, туловище. Вот он я: цел-здоров-глуп-счастлив-растерян… Растерян от нового, внезапного самоосмысла.

Скоро… скоро… скорее… Всё встанет на новые места. Всё вновь уляжется, я привыкну к себе — привыкаю…

Скоро мне невмоготу станет даже представить, каким я был. Что я хотел. Что мог.

А могу что? Через невнятность-непривычку, через слякоть испугов, опасок, безверий… пробраться, преодолеть, вычиститься — уже… уже плыву, выплываю, сам; стремительный поток, я — его часть, его цель. Осознан, свободен, чист.

Всё… Всё, кажется. Всего ненужного, тяжкого, медленного уже нет. Нет! Не будет. Что могу? На что способен теперь?

Будем пробовать. Поучимся новой сущности.

А ну-ка, насчёт естества: физики-физиологии. Тот я? Собственный свой? Ни моложе, ни старше, ни красивей ни уродливей. Не выросло ни рогов-копыт, ни крыльев за спиной, слава Богу. Тот. Ан — слегка усомнимся. А как, например — полетать? Легко и пожалуйста: плавное сосредоточие… прохладный ознобец по телу… чуть вскруживается голова, непривычно дышится от потери собственного веса — я медленно взмываю в воздух, парю, покачиваясь, раздумывая, куда направиться. Я никуда не направляюсь, я вновь впускаю в себя свой вес и возвращаюсь на землю. Вот оно как. Не слабо. Впрочем, я это чуть-чуть умел и раньше: однажды в детстве — наш памятный полёт с Велой над Копытцем…

А как на предмет телекинеза? Как с теперешней физической силой? А как мне теперь жара-холод? А насчёт умения жить под водой? а дышать без воздуха? а обходиться без пищи? или без сна? Что ещё можно вздумать?

Стайка пустопорожних вопросов пронеслась и згинула.

Я и без проверок знал, что смогу — если вдруг нужда — поднять товарный вагон, одним взглядом отфутболить что угодно куда угодно. И на дне океана не захлебнусь, и на полюсе не замёрзну, и поголодаю, коли приспичит, годик — другой…

Не это меня занимало. Меня волновал шелест. Тончайший, едва ощутимый шелест вокруг меня, вокруг моей головы — нефизический, несхожий ни с чем. Лёгкие всполохи, скользящие вихорьки невесть откуда прилетевших энергий. Словно невидимым колпаком, я был отгорожен от них, и шелест возникал от колпака, от невозможности сквозь колпак пробиться, от тщетности чьих-то усилий.