Город Зга - Владимир Зенкин

Я сконцентрировался. С замирающим сердцем, с немалым напряжением воли убрал, растворил колпак.

На минуту у меня вскружилась голова от внезапного шквала, в мозгу рассыпались мириады легчайших неострых косновений. Затем всё утихло, отстоялось, исчезли шелесты-брызги-цветоизвивы. Но состояние моё осталось странным, разбудораженным. Очень отдалённо оно напоминало состояние человека, чьей-то прихотью выхваченного из тёплой комнаты, из безмятежного сна и брошенного где-то в горах, в скальных расщелинах, на свежем морозном воздухе, среди холодных невнятных запахов, среди тишины-покоя… обманного покоя, который вот-вот рванёт звуками, действиями, событьями.

Что-то долетало ко мне со всех сторон. Я наконец понял что. В меня словно тихонько стучались другие люди. Объявляли о себе излученьями своих душ, сознаний. Их было несметное множество, этих лучейзывов, у меня имелись органы чувств, способные их улавливать. Сам не понимая как, я мог настроиться на любой из них, выбрать тот, что мне более приятен, интересен, нужен — каким-то образом мною определялись эти качества. И тогда мой разум, мой информ впускал в себя информ и разум другого человека, а то и нескольких сразу. Физическое расстояние меж нами не имело никакого значения. Разные человеко-миры на время связывались воедино. Я мог свободно обмениваться мыслями с другими людьми, мог позаимствовать у них те духовные силы, коих мне вдруг недостанет, или отдать им свои. Мы могли напрямую воздействовать друг на друга, объединять свои возможности для достижения общей благой цели. А пожелав — разомкнуться, разлететься по своим путям.

Это было потрясающее занятие — общаться с сущностями людей, самых разных: родных и близких мне, случайных знакомых, тех, о коих доныне ведать не ведал — сподабливаться с ними до глубинных импульсов, истоков, сокровений… Даже на краткие секунды — минуты. Даже по выхваченным невесть откуда обрывкам слов, мыслей. Это происходило не в воображеньи моём, не в причудливом зеркале моей спохватившейся памяти.

Новая внезапная реальность. Стихия, хлынувшая на меня.

Боже! Как мало я знал, хотел знать о дорогих мне людях! Как мало я успел сделать для них!

Мама… Сколько мы не виделись с тобой? Месяца два… Кажется, что несколько лет. Или постарела ты за эти два месяца на несколько лет. Да… Одиночество — злая вещь. Можно принять его неизбежность, скорбно свыкнуться с ним. Подружиться с ним нельзя.

С тех пор, как мы похоронили отца… цвет глаз твоих изменился: искристая морская волна сделалась сереньким тусклым песчаником; как же так — я заметил это только сейчас. Только сейчас… твои неприкаянные шаги — из угла в угол — вдоль и поперёк, по своей маленькой квартирёнке… только сейчас — твои тревожные мысли обо мне. Ты почти всё обо мне понимала. Что я не такой, как другие, совсем не такой, и жить чужой жизнью у меня не получается, что я мыкаюсь, запертый в этом нормальном, благополучном мире — клетке, не зная, куда деться от истинного себя.

Гм… конечно. Два месяца — срок. Ты ведь, наверняка, не ведаешь, где я сейчас, что произошло, что со мною случилось, каким я стал. Что за меня уже не нужно переживать.

За меня… А вот за тебя, мамочка… Я стал иным. Я могу увидеть. Я вижу в тебе… Я-то вижу, а ты ещё нет. Изменилось в тебе — плохо изменилось. Твой недуг. Пока лишь зародыш твоего недуга. Никто ещё о нём не знает, невозможно ещё о нём знать. Никто не видит его. Вижу я. Отсюда. Расстояние между нами — ничто. Крохотный, будто бы безобидный клочок пустоты — эмбрион грядущей болезни, злодеяния против тебя. В тебе… Слава Богу, что мне удалось разглядеть!

Соберись с силами, мама. Тебе сейчас будет не очень уютно. Наверное, ты не поймёшь почему. Потому что я сейчас попытаюсь погасить этот чёрный тлеющий уголь… отменить приговор, вынесенный тебе. Потерпи, мамочка, я очень постараюсь. Я, знаешь ли, тут кой-чему научился. Сядь, если ты стоишь. Соберись, сосредоточься. Верь мне. Потерпи — всё будет хорошо.

Юран… Незадушевный приятель мой, бывший собутыльник, компаньон по концертно-вокзальному убогому промыслу. Каково сейчас тебе можется? Музыкант — Божьим знамением. Музхалтурщик — людскими обстоятельствами. Каково твоей симпатичной супруге и твоим беспокойным чадам?

Я могу войти в твоё сознанье… Я вхожу в твоё сознанье, Юрик, я вижу в тебе ещё больший разлад, разруху. Ты уже не чаешь подняться, распрямиться, достичь назначенного тебе. Махнул ты на всё рукой — слаб человек изверившийся. И на водочку приналёг уже не шутя… уже почти без просветов. Зря это — свинство это, уважаемый! не только для высокого дара твоего, а и для семьи твоей — они в чём виноваты? Удобное, но недостойное заблуждение: считать, что тебе хуже, чем остальным, спасаться в одиночку. Вот ведь… я нравоучаю тебя, Юрик… А кем бы я сам там стал? что бы из меня там слепилось-сляпалось? Если бы не моя Зга.

А посему — как знаешь, принимай — возымел я силу и право вмешаться. Без спроса. Вначале я разъединю тебя с душеспасительницей водочкой. А уж потом ты сам вновь съединишься-помиришься с истиною твоей летящей. Полетишь, как миленький — куда ты денешься, голубь! Голубю, запуленному вверх — хошь-не хошь, а лететь… А уж я тебя, по старой дружбе, высоко запулю, не обижайся.

Так что, ежели ты держишь в руке стакан с вожделённою влагой, поспеши подальше отставить его, дабы не стало дурно тебе от одного запаха. И изготовь расхристанный дух свой к катаклизму: к шторму, цунами, вулканоизвержью, падению астероида, нашествию Чингизхана… Это, Юрик, нелёгкая процедура — превращаться в подлинного себя — уж я знаю.

Лёнчик… Мой маленький друг, мужественный спутник в трудном походе, храбрый боец. Сын… Да. Конечно. Отныне и навсегда — сын. Ты такой же сподобный, как я. Ты проходишь свой путь познанья. Ты достигнешь моего рубежа, обгонишь меня и направишься дальше в недоступное мне совершенство. И юному духу твоему даже не потребна добавка моей силы, он и так могуч, летящ и свободен. А нужна тебе — ныне — присно — во веки — любовь моя, моя вера в тебя. Любви-веры-истины никогда не бывает всклень.

Скорее, ты мне, Лёнчик, способен помочь. В чём? В том, что, хоть и стал я иным, я не весь иной, я не очищен ещё вполне от мерзи прежнего мира, слишком цепки занозы злости-досады на всех за всё, слишком потаенны остатки ядиков страха, согбенья, тщеты…

В тебе же этого нет, не может быть. Потому помоги и мне избавиться от мельчайшей крапины, от последней мизерины недобра-смуты в моей душе.

Ага, вот и ты. Вот наконец и ты — во всей красе. Знаешь, как я рад тебя видеть? Оказывается, я могу тебя видеть, когда очень захочу. Самим собой… Да знаю я, знаю, Пенёк — успокойся — что собой тебя видеть нельзя. Плевать! Хочу видеть и вижу. Тебя. А невдалеке от тебя — Вилена, нового беззаветного друга нашего, неукротимого человека. Его я тоже хочу видеть — и вижу.

Знаю, что ты не терпишь сантиментов. А всё равно скажу. Пенюха! То, что ты сделал для нас… Тфу ты, Господи! не о том, извини. Просто… ты — наш… ты нужен нам. И наверное, мы — тебе. Так что, если сможешь, не пропадай чересчур надолго. Да, конечно же… Эй, Вилен, одинокий упрямец, тебя это тоже касается. Не пропадай, ладно?

Ну так вот, Пнище — дружище, ты видишь, как сильно я вдруг поумнел. Не без твоих чутких вмешательств. Я даже не задаю конфузных вопросов типа: «Ах, почему же тебя убили?.. Ах, кто же позволил?.. Ах, кто виноват во всём?..»

Человечество не может стать иным, не станет иным. Пока не сделается очевидным абсурдом это: «Кто виноват?.. Кто позволил?.. Кто плохой?.. Кто хороший?..» Морформ начинается в человеке самим человеком. Заканчивается он, может быть, с помощью посторонних сил. А исход, плодородящее зерно — в нас. И нам до этого самопонятья ещё неблизкий путь. Нам — человечеству. Мы с тобою — не в счёт.

Я не спрашиваю: могло ли не случиться в Зге то, что случилось? Я знаю ответ. Меня другое гложет. Ладно… могло — не могло… Случилось. Грянуло. Отгремело. Затихло. И что? Отбой? Отступленье? Полный откат назад? Дальше, чем назад. Потому что теперь ко всему добавляется ещё новый страх… малый невнятный страшек: «а как бы опять не вышло такое… а стоит ли?.. а зачем?»

Человечество наше с тобой не законсервируется ли навсегда в густом желейном бессмысле ожидания того, чего оно не хочет, желания того, чего оно боится? И мы с тобою, и все сподобные — теперешние и будущие — не сможем пробить, разогнать бессмысл. И Мик Григорьич, и вселенские силы, стоящие за ним, сочтут ли нужным вмешаться?

Потому что слишком ординарна, жёстка человеческая природа… сущность. И нельзя её изменить без насилия над ней. А насилие и морформ — несовместны. Любое насилие аннигилирует морформ, превращая его в свою противоположность, а сущность человека в тёмный хаос.

Эй, Пенёк, чего молчишь, не возражаешь мне, не высмеиваешь эти мои «пророчества»? Неужели же прав я? Ну опровергни, поехидничай, разложи меня на лопатки, разбей в пух и прах — ты же умеешь это! Скажи, что всё это чушь собачья. Что, разумеется, есть выход. Есть выход… есть выход…