Белый раб - Ричард Хилдрет

Томас и в этой роли проявил себя как человек не совсем обыкновенный. Всё, что он предпринимал, делалось на редкость обдуманно и ловко. А если товарищам ого грозило наказание, он готов был прибегнуть к последнему средству, свидетельствовавшему об его исключительном благородстве. Физическая сила и душевное спокойствие его были таковы, что он мог выдержать то, что мало кому удавалось. Он мог вынести даже истязание плетью — пытку, как я уже говорил, не менее страшную, чем дыба. Когда другого ничего не оставалось делать, Томас готов был защитить своих товарищей, взяв всю вину на себя, и своим признанием ограждал более слабых от пытки. Такое великодушие и для свободного человека должно было считаться наивысшей добродетелью, — какого же восхищения оно достойно, если его проявляет человек под ярмом рабства!

Благодарение богу, тирания не всемогуща.

Как бы она ни пригибала рабов к земле, как бы ни топтала их ногами, ни держала их всеми известными ей способами в отупении и невежестве, ей не удаётся угасить в них дух мужества. Дух этот тлеет и тайно горит в их сердцах, и настанет час, когда он вспыхнет ярким пламенем, которое ни подавить, ни угасить невозможно!..

Пока я пользовался доверием мистера Мартина, я имел возможность оказывать Томасу значительные услуги, предупреждая его о подозрениях управляющего, об его намерениях и планах. Только недолго удалось мне сохранить это доверие — не потому, что мистер Мартин стал сомневаться во мне — уж очень легко было отводить подозрения такого тупицы, как наш управляющий, — но лишь потому, что у меня, по его мнению, не было тех способностей, какие должны быть у настоящего надсмотрщика. Наступило самое нездоровое в этих краях время года. Большинство рабочих моей группы прибыли сюда из более северных районов и ещё не успели привыкнуть к вредному воздуху рисовой плантации. Они тяжело болели лихорадкой, и случалось, что несколько человек одновременно выбывали из строя.

Всё это я объяснил мистеру Мартину, и он, как мне показалось, был удовлетворён моим объяснением. Но однажды он прискакал в поле верхом. Настроение у него в этот день было прескверное, и, по-видимому, он был несколько возбуждён только что выпитым вином. Увидев, что в поле работает меньше половины всех моих людей, а работа даже и наполовину не выполнена, мистер Мартин пришёл в дикую ярость.

Он спросил меня, что это значит. Я ответил, что рабочие больны. Он обрушился на меня с проклятиями, крича, что сейчас не время болеть. Ему надоело, говорил он, слушать о каких-то там болезнях; ему отлично известно, что всё это одно притворство, и он не позволит, чтобы его водили за нос.

— Если кто-нибудь из них ещё раз пожалуется на болезнь, — сказал он в заключение, — ты, Арчи, высеки его хорошенько, и пусть немедленно приступает к работе!

— А если они в самом деле больны? — спросил я.

— Мне дела нет, больны они или нет! — заорал управляющий. — Если они притворяются, то они ничего, кроме плети, не заслуживают, если же они в самом деле больны, то маленькое кровопускание пойдёт им только на пользу.

— В таком случае, — заявил я, — вам следовало бы назначить другого надсмотрщика. Я для этого человек неподходящий.

— Заткни глотку, наглая тварь! — накинулся на меня Мартин. — Кто тебе позволил вступать в пререкания и спорить со мной? Подай-ка сюда плеть, болван!

Я повиновался, и мистер Мартин избил — меня так же, как в тот раз, когда вручал мне плеть. Так кончилась моя деятельность надсмотрщика, и хотя я при этом лишался двойного рациона и должен был вернуться в поле и наравне со всеми выполнять свою работу, я не могу сказать, что жалел об этом. Так тяжело и горько было выполнять эти позорные обязанности, за которые обычно брались одни только подлецы.

С этого дня я теснее сошёлся с кучкой рабов, сплотившихся вокруг Томаса, и стал самым деятельным участником во всех их предприятиях. Ограбления полей, совершаемые нами, стали принимать такой широкий размах, что мистеру Мартину пришлось поставить регулярную охрану из надсмотрщиков, которым помогали наиболее надёжные, с его точки зрения, рабы. Они бродили ночью по плантации, и делать налёты на поля теперь стало опасно. Все эти меры администрация поторопилась принять после одного случая, повлёкшего за собой настоящее следствие, которое, впрочем, не привело ни к каким определённым результатам. Однажды ночью почти одновременно вспыхнул пожар в разных местах плантации — загорелся роскошный дом генерала Картера, вспыхнули и, несмотря на все усилия спасти их, сгорели дотла его прекрасно оборудованные рисовые мельницы. Несколько рабов, в том числе и Томас, были подвергнуты особой пытке, чтобы выяснить, не участвовали ли они в поджоге. Эта жестокость ни к чему не привела: все они упорно отрицали свою вину, заявив, что ничего не знают. Я уже говорил, что Томас полностью доверял мне. Тем не менее и он ни словом не обмолвился мне об этом поджоге. Впрочем, я знал, что он принадлежит к людям, умеющим хранить тайну, и в глубине души не сомневался, что это дело не обошлось без его участия.

Одно было мне ясно: не погоня за добычей руководила действиями Томаса, а какое-то иное, более могучее чувство. После смерти жены он иногда напивался, но случалось это редко, а в обычное время трудно было сыскать человека более нетребовательного и умеренного в еде и питье. Когда-то он тщательно следил за своей одеждой. Теперь он стал одеваться небрежно, почти неряшливо. Общество товарищей его тяготило. Ни с кем, кроме меня, он близко не сходился; но даже и со мной ему не всегда хотелось бывать. К своей доле добычи Томас относился как-то пренебрежительно, словно не зная, что с ней делать. Чаще всего он просто делил её между своими товарищами.

Кто-то из нас предложил однажды расширить поле действия наших набегав и выйти за пределы Лузахачи. Томас в первую минуту отнёсся к этому предложению довольно равнодушно. Но так как продолжать прежние набеги на нашу плантацию было опасно, а привычка к грабежу у его товарищей была уже очень сильна, то отказаться от него они не хотели. Томас понимал это. Ему пришлось уступить, и в ближайшие же ночи мы под его руководством совершили несколько нападений на соседние поместья.

Дело зашло так далеко, что всполошились все управляющие, поля и земли которых значительно пострадали от грабителей.

Подозрения управляющих прежде всего пали на их собственных невольников, и на несчастных посыпались бесчисленные кары. Несмотря на все жестокости, набеги, однако, продолжались. Томас с такой ловкостью умел разнообразить свои приёмы и выбирать всё новые места, что нам долго удавалось избегать всех засад и ловушек, в которые нас пытались заманить.

Однажды ночью, когда мы находились среди рисового поля и уже почти успели наполнить наши мешки, тонкий слух Томаса уловил какой-то шорох: кто-то крадучись приближался к нам. Томас решил, что это охрана, которая в последнее время, вместо того чтобы коротать часы, потягивая виски или пиликая на скрипке, забеспокоилась и стала выполнять кое-какие из возложенных на неё обязанностей. Томас знаком приказал нам спокойно отступать, придерживаясь заранее намеченного им порядка. Поле с одной стороны граничило с широкой и очень глубокой рекой, от которой его ограждала высокая насыпь. Мы добрались до реки, где, укрытая береговым кустарником и деревьями, стояла наша лодка. Один за другим мы осторожно перебрались через насыпь, стараясь всё время скрываться в тени кустов; все мы успели сесть в лодку и ждали только Томаса, который как всегда, когда мы отходили, оставался позади, охраняя нас от возможных нападений. Внезапно послышались какие-то крики и шум, указывающие на то, что погоня заметила Томаса, а может быть, и успела захватить. Два выстрела, быстро последовавшие один за другим, только усилили охвативший нас испуг. Мы поспешно оттолкнулись от берега и, направив лодку по течению, быстро и бесшумно удалились от места, причём крики всё ещё были слышны, но становились всё глуше и, по-видимому, постепенно удалялись от реки. Изо всех сил налегая на короткие вёсла, мы быстро неслись по течению и вскоре очутились в маленькой бухточке, где мы обычно прятали нашу лодку. Вытащив её на берег, мы тщательно укрыли её в высокой траве. Затем, оставив в лодке мешки с рисом и наши башмаки, мы побежали в сторону Лузахачи, до которой и добрались никем не замеченные.

Меня очень беспокоила судьба Томаса, но не успел я опуститься на койку, как услышал лёгкий стук в дверь. Так обычно стучал Томас. Я бросился к двери и отпер её. Томас был весь в грязи и тяжело дышал. Он рассказал мне, как, поднимаясь по насыпи, он оглянулся и заметил двух мужчин, быстро приближавшихся к нему, Они также увидели его и крикнули, чтобы он остановился. Если б он попытался добежать до лодки, то он этим навёл бы их на наш след и они могли бы тогда захватить нас всех. Поэтому он после первого же их окрика скинул с плеч мешок с рисом и, пригибаясь как можно ниже к земле, бросился бежать по плантации, — так он удалился от реки. Преследователи стали громко кричать и выстрелили в него, но промахнулись. Томас несколько раз перескакивал через канавы, устремляясь в сторону от реки к расположенным выше полям, и увлёк туда за собой патруль. Они бежали за ним почти по пятам, но Томас был очень силён и проворен я к тому же отлично знал местность; он выбрался из района рисовых плантаций, перерезанного во всех направлениях насыпями и канавами, достиг холмов и тогда только повернул к Лузахачи. Преследователи, хоть и значительно отстали, но всё ещё продолжали погоню, и можно было опасаться, что они вот-вот придут сюда.