Белый раб - Ричард Хилдрет

Вскоре нас всех созвали и велели нам вернуться к работе. Я поспешил как можно скорее справиться со своим уроком и направился к себе, чтобы приготовить немножко еды и отнести её несчастной Анне.

Я застал Анну там, где мы её оставили, — в прихожей, закованной в цепи. Судя по её стонам, она уже пришла в сознание настолько, что могла ощущать боль. Она жаловалась, что цепь, охватывающая её шею, причиняет ей острую боль и мешает дышать. Склонившись к ней, я попытался хоть сколько-нибудь ослабить цепь, но в это время на пороге появился управляющий. Он резко спросил меня, что я здесь делаю и по какому праву вмешиваюсь в дела этой девки; затем он грубо приказал мне убираться вон. Я хотел оставить ей принесённую мною еду, но он не позволил, со злостью добавив, что если она денёк-другой и поголодает, то это научит её лучше вести себя.

Я взял мою корзиночку и с тяжёлым сердцем ушёл оттуда. Как только стемнело, я отправился к Томасу, но боясь, чтобы управляющий или кто-нибудь из его шпионов не выследили меня, я пошёл туда кружным путём. Томас находился неподалёку от того места, где я его оставил.

Он так настойчиво расспрашивал меня о своей жене, что на этот раз я не решился скрыть от него всего, что ей пришлось вынести, и сказал ему, где она находится сейчас. Он был потрясён; по временам он начинал плакать как ребёнок, но потом пытался овладеть собой и только твердил вполголоса какие-то тексты из священного писания и слова молитвы. Но ему и это не удавалось, и в порыве отчаяния, позабыв о своих религиозных принципах, он со всею страстью начал громко проклинать жестокого управляющего; в словах его слышалась угроза мести; потом он снова овладел собой и стал винить себя в том, что сам пробудил ярость Мартина; мысль, что его любовь и стремление защитить Анну только ухудшили её положение, жестоко его мучила. Прилив негодования снова захватил его целиком. Лицо его дёргалось, грудь судорожно вздымалась. Он бормотал про себя проклятия и угрозы и, казалось, в них одних находил успокоение.

Придя в себя, он стал советоваться со мной, что ему делать дальше. Я знал, что управляющий сильно разгневан, я сам слышал, как он говорил о том, что, если подобное проявление непокорности не будет примерно наказано, оно повлечёт за собой такие же, поступки среди рабов на соседних плантациях. Тем не менее я был уверен, что мистер Мартин ни за что не осмелится убить Томаса. Здесь, и только здесь, существовала граница, которую не смел преступить никакой управляющий. Но я знал и то, что мистер Мартин не только считает себя вправе, но и хочет подвергнуть непокорного раба истязаниям в тысячу раз более мучительным, чем предсмертная агония. Я считал поэтому, что Томасу следует бежать. Ведь даже в том случае, если его поймают, наказание, которое он понесёт, будет не более жестоким, чем то, что предстоит ему сейчас, если он сдастся добровольно.

В первую минуту мой совет, казалось, пришёлся ему по душе. В глазах его сверкнули отвага и решимость, которых я до сих пор в нём не видел. Но это длилось лишь мгновение.

— А что будет с Анной? — проговорил он. — Я не могу её покинуть. А она… нет, даже если бы она была здорова, у бедняжки никогда не хватит смелости бежать со мной… Нет, Арчи, нет! Я не могу покинуть жену…

Что я мог ему ответить?

Я хорошо понимал весь ужас его положения и глубоко ему сочувствовал. Я не мог не согласиться с тем, что он говорил. Любые доводы здесь были бессильны. Да я и не пытался приводить их; я молчал.

В течение нескольких минут он казался погружённым в свои мысли. Взор его был устремлён в землю. Наконец, словно очнувшись, он объявил мне, что решение его непоколебимо: он отправится в Чарлстон и попытается обратиться с жалобой к генералу Картеру.

То немногое, что мне приходилось слышать о генерале Картере, не позволяло, особенно рассчитывать на его справедливость и великодушие. Но Томасу этот план был по душе, и, зная, что другого выхода у него нет, я не стал возражать. Подкрепившись принесённой мною едой, он решил немедленно двинуться в путь. За время нашего пребывания в Лузахачи ему лишь раз пришлось ходить в Чарлстон. Но он принадлежал к людям, которым достаточно один раз где-нибудь побывать, чтобы потом без труда отыскать это место, и я не сомневался, что он сможет добраться до города.

Вернувшись к себе в хижину, я стал думать о Томасе и о том, как мало вероятия, чтобы он добился успеха; уснуть я не мог. Как только рассвело, я отправился на работу. Моё волнение словно подстёгивало меня, и я справился со своим делом значительно раньше моих товарищей. Когда я возвращался к себе, мимо меня промчалась карета. В ней сидел генерал Картер, а на запятках, где полагается стоять выездному лакею, сидел закованный в цепи Томас.

Когда экипаж подкатил к дому управляющего, генерал немедленно послал за мистером Мартином, который взял плеть и, сопровождаемый своей охотничьей собакой, с самого утра ушёл в лес на поиски беглеца. Генерал приказал, чтобы все рабы собрались перед домом.

Наконец появился и мистер Мартин.

— Взгляните-ка, — едва увидев его, громко крикнул генерал. — Я привёз вам беглеца. Представьте себе: этот наглец явился ко мне в Чарлстон и позволил себе жаловаться на вас! Однако из его же собственных слов видно, что виноват он; он позволил себе неслыханную дерзость. Вырвать хлыст из рук управляющего! До чего же дойдёт дело, если эти негодяи станут оправдываться в подобном неповиновении! Дай им только волю — они всем нам перережут глотку! Ну, я ему даже не дал договорить и заявил, что готов простить многое, но только не дерзость по отношению к управляющему. Я был бы не так строг, если бы дело касалось лично меня. Но задеть моего управляющего!.. Потому-то я и поспешил привезти его к вам, хоть и рискую схватить лихорадку, ночуя здесь в такое время. Надо хорошенько выпороть этого негодяя. Слышите, мистер Мартин? Я приказал созвать сюда всех рабочих, чтобы они присутствовали при наказании. Это пойдёт им на пользу..

Мистер Мартин как тигр накинулся на свою добычу… Мне не хочется описывать здесь ещё одну страшную сцену истязаний, обычным орудием которых в Америке ежедневно служит плеть. Пусть тот, кто пожелает создать себе о них более ясное представление, пробудет полгода на любой из американских плантаций — он быстро поймёт, что дыба была совершенно ненужной выдумкой: надо только уметь пользоваться плетью, и тогда плеть вполне её заменит.

Хотя тело Томаса было совершенно истерзано и он несколько раз во время избиения лишался сознания от потерн крови, — он выдержал пытку как герой. У него хватило сил не просить пощады, и он не издал ни одного стона. Не прошло и нескольких дней, как он уже был на ногах и работал как всегда.

Но не так обстояло дело с его женой. Она и вообще-то была слабого здоровья, а после родов ослабела ещё больше. Перенесённые пытки, голод и цепи — всё это вместе взятое так повлияло на неё, что она серьёзно захворала. Через некоторое время ей как будто стало лучше, но потом болезнь её перешла в затяжную нервную горячку; она совершенно обессилела, ничего не ела и даже потеряла волю к выздоровлению. Всё это передалось и её малютке, он таял на глазах и в конце концов умер. Мать ненадолго его пережила; недели через полторы умерла и она. Томас, разумеется, всё это время вынужден был продолжать свою работу. И вот однажды вечером, вернувшись с плантации, он нашёл её мёртвой.

Один из надсмотрщиков, человек очень подлый и главный доносчик мистера Мартина, был в то же время единственным лицом в Лузахачи, которому дозволялось произносить проповеди и устраивать представления, которые невежественные и суеверные рабы называют церковной службой. Этот человек явился к убитому горем мужу Лины и предложил свою помощь в устройстве похорон. У Томаса было достаточно здравого смысла, чтобы не уподобиться многим своим единомышленникам и не поддаться на удочку такого ханжества. Он уже давно и хорошо знал этого негодяя и лицемера и глубоко презирал его. Он отказался от его услуг и, указав на меня, добавил: «У меня есть друг, и мы с ним её, бедную, похороним». Он как будто хотел ещё что-то сказать, но при упоминании о жене он не выдержал, голос его дрогнул, глаза наполнились слезами и он замолчал.

Было воскресенье. Проповедник вскоре же ушёл. Несчастный Томас весь день просидел подле тела жены. Я оставался с ним и, понимая, что утешать в таком горе бесполезно, старался говорить поменьше.

Под вечер в хижину пришёл кое-кто из наших товарищей и почти все слуги из господского дома. Мы подняли тело Анны и понесли на кладбище. Кладбище это было живописно расположено на отлогом склоне холма в тени высоких деревьев; по-видимому, оно существовало уже давно. Многочисленные холмики, частью совсем ещё свежие, частью едва заметные, указывали на места захоронений.

Пока мы копали яму. Томас стоял, склонившись над телом жены. Когда неглубокая могила была выкопана, мы в молчании стали по краям, ожидая, что Томас прочтёт заупокойную молитву или пропоёт гимн. Но напрасно пытался он произнести знакомые слова — голос его сделался хриплым и перешёл в какое-то бессвязное бормотание. Он только покачал головой и попросил нас опустить тело в могилу. Мы исполнили его просьбу и тут же забросали могилу землёй.