Белый раб - Ричард Хилдрет

Агенты выпустили отобранных мистером Карлтоном рабов. Остальных они посадили под замок, предупредив, что они должны быть готовы на следующее утро тронуться в путь.

У меня всё же оставалась ещё надежда: я полагал, что если миссис Монтгомери узнает о случившемся, она попытается купить меня. Я сказал об этом мистеру Карлтону, но он ответил, чтобы я не особенно на это рассчитывал: у миссис Монтгомери и так слуг больше, чем ей нужно. Тем не менее он обещал послать ей записку и сообщить о том, в каком положении я оказался. Записку отправили с одним из слуг, и я с нетерпением стал ждать ответа.

Посланный наконец вернулся. Оказалось, что миссис Монтгомери с дочерью с утра уехала к своему брагу, жившему милях в десяти от Поплар-Грова, и отсутствие её, как полагали, продлится дня три. Я вспомнил, что утром, когда был у Касси, слышал о её предполагаемом отъезде, по потом среди поднявшейся суматохи совершенно забыл об этом.

Итак, последняя надежда была потеряна. Это было для меня тяжёлым ударом. До этой минуты я ещё мог себя обманывать. Я должен был уже привыкнуть ко всяким невзгодам, по сейчас произовило самое ужасное. Правда, я уже однажды был разлучён с женой, по тогда физические страдания, горячка и бред облегчили мне эту разлуку. А кроме того, на этот раз меня отрывали не только от жены, но и от сына. Ничто теперь не заглушало моей боли. Я отчётливо, со всей остротой ощущал моё страдание. Сердце моё разрывалось от бессильной злобы; оно колотилось так, словно готово было выскочить из груди. Голова была в огне. Мне хотелось плакать, но слёзы не слушались меня — казалось, что ужас иссушил их.

Первой мыслью моей было попытаться бежать. Но новые хозяева наши до тонкости изучили своё ремесло и заранее приняли все меры предосторожности. Всех нас собрали вместе и заперли. По отношению ко многим из рабов эти меры были излишними: они были так истерзаны придирками управляющего мистера Карлтона и так устали от них, что готовы были радоваться любой перемене. Когда мистер Карлтон зашёл проститься с нами и стал выражать нам своё сочувствие по поводу постигшего нас несчастья, кое у кого из рабов хватило смелости ответить ему, что они вовсе не считают это несчастьем: хуже обращаться с ними, чем обращался управляющий, поставленный мистером Карлтоном, никто не будет. Мистера Карлтона такое смелое признание, видимо, неприятно поразило, и, быстро попрощавшись с нами, он тут же ушёл.

Едва только начало рассветать, как нас построили для отправки. Продовольствие и маленьких детей погрузили на повозку. Нас, взрослых, сковали попарно цепями, и мы двинулись в путь в обычном порядке.

Дорога была дальняя, и мы провели в пути около трёх недель. Надо признать, что в дороге к нам отно сились довольно мягко. Через два или три дня пути женщин и подростков освободили от цепей, и то же снисхождение несколькими днями позже было оказано кое-кому из мужчин; те же из нас, которые казались более подозрительными, были оставлены в цепях. Проводники наши, казалось, стремились доставить нас на место в возможно лучшем состоянии и таким образом поднять на нас цену на рынке: переходы были не слишком длинные, всем выдали обувь, кормили нас досыта. Ночёвки устраивались на краю дороги; мы разжигали костёр, варили кашу, а затем строили из веток шалаши, в которых укладывались спать. Многие из моих товарищей уверяли, что с ними отроду так хорошо не обращались. Они шли смеясь и распевая, скорее даже напоминая собой людей, путешествующих для собственного удовольствия, чем рабов, которых гнали на продажу. Рабу так непривычна всякая доброта, что какого-нибудь пустяка достаточно, чтобы привести его в восхищение. Достаточно лишний раз покормить его, чтобы он полюбил своего надсмотрщика.

Когда я слышал все эти песни и смех, мне становилось ещё грустнее. Заметив это, спутники мои всячески стремились развлечь меня. Никогда ещё не было у меня таких милых товарищей, и я находил какое-то облегчение даже в их неумелых попытках отвлечь меня от мрачных мыслей. В Карлтон-холле я пользовался среди рабов большою любовью — я ведь положил немало труда на то, чтобы завоевать её. Давно уже я отказался от нелепых предрассудков и глупого тщеславия, которые когда-то создавали преграду между мной и моими товарищами по несчастью и вызывали с их стороны заслуженную неприязнь ко мне. Жизнь многому научила меня, и я не был уже способен стать на сторону угнетателей и разделять их ложное убеждение в своём природном превосходстве. Убеждение это основано на предвзятых мыслях и на самом грубом невежестве и давно уже отвергнуто всеми светлыми и передовыми умами, но оно до сих пор остаётся незыблемым символом веры для всей Америки и главной, я сказал бы даже — единственной, основой, на которой зиждется весь несправедливый институт рабства в этой стране. Я старался завоевать расположение и любовь моих товарищей, живя их жизнью, проявляя интерес ко всем их горестям и заботам. Не раз, пользуясь тем привилегированным положением, в которое меня поставил мистер Карлтон, я оказывал им разные мелкие услуги. Случалось, правда, что я переходил границы дозволенного и навлекал на себя серьёзные неприятности тем, что сообщал мистеру Карлтону о жестокостях его управляющего. Несмотря на то, что эти попытки не всегда достигали успеха, несчастные товарищи мои испытывали ко мне чувство горячей благодарности.

Заметив, что я опечален, спутники мои прервали некие и, сказав мне несколько слов сочувствия, продолжали беседовать между собой вполголоса, по-видимому для того, чтобы их весёлый разговор не оскорблял моих чувств. Меня очень тронуло их внимание, но мне не хотелось, чтобы моё горе омрачало те немногие светлые часы, которым, быть может, не суждено было повториться в их тяжёлой жизни. Я сказал им, что их веселье одно только и способно рассеять мою грусть, и хотя сердце моё разрывалось от муки, я попытался улыбнуться и сам затянул песню. Все стали подтягивать, послышался смех. Шумное веселье их позволило мне снова погрузиться в молчание.

Я пребывал во власти самых естественных человеческих чувств. Я любил жену и ребёнка. Если бы смерть вырвала их из моих объятий пли мы были бы разлучены какой-то роковой и неотвратимой силой, я бы, разумеется, оплакивал их утрату, но к моей печали не примешивались бы другие, более горькие переживания. Но если самые дорогие сердцу узы, связывающие мужа с женой и отца с сыном, неожиданно со всею жестокостью разрываются по прихоти какого-то кредитора, да ещё кредитора чужого человека, если тебя заковывают в цепи, вырывают из дома, где ты жил, волокут на продажу лишь во имя того, чтобы покрыть долги человека, называющего себя твоим господином… Эта мысль поднимала в моей груди волну горькой ненависти и жгучего возмущения против законов страны, допускающих подобные порядки, и против людей, которые терпят эти законы. Эти неистовые и дикие метания, раздиравшие мне сердце, были для меня ещё тягостнее, чем печаль от внезапной разлуки.

Но как ни тяжки подчас наши переживания, в конце концов они всегда улягутся сами. И после того как минует период полного отчаяния, душевный мир человека стремится прийти в привычное для него состояние равновесия, Вспышки неистовой, но бессильной ярости вначале как-то совсем сломили меня. Но постепенно чувства мои смягчались, пока наконец не перешли в тупую, но уже постоянную тоску. Лишь изредка под влиянием внешнего мира я на мгновение забывал о ней, но затем она с новой силой овладевала моей душой.

Глава двадцать шестая

Мы прибыли наконец в Чарлстон, столицу Южной Каролины. Нам там дали несколько дней отдохнуть после нашего длинного пути. Как только усталость, от которой мы еле передвигали ноги, прошла, нам выдали новое платье и привели нас в приличный вид: надо ведь было, чтобы мы произвели хорошее впечатление на покупателей. Затем нас отвели на невольничий рынок и выставили напоказ. Женщины и дети были в восторге от своей новой одежды. Казалось, они наслаждались новизной своего положения, и, глядя, с каким усердием они стараются найти себе нового хозяина и быть проданными за наиболее высокую цену, можно было подумать, что все деньги от продажи достанутся им самим. Как и большинство моих спутников, я был куплен генералом Картером. Это был один из самых богатых плантаторов в Южной Каролине, который владел поистине княжеским состоянием. Нас немедленно отправили на одну из его плантаций, расположенную поблизости от города.

Южнокаролинская низменность простирается от берега Атлантического океана на 80—100 миль в глубь страны и составляет более половины всего штата. За одним только исключением, которое я сейчас назову, это едва ли не самое пустынное и угрюмое место на свете. Это высохшие песчаные земли, где на протяжении десятков миль растут одни только сосны. Равнине этой местные жители дали выразительное название — Пайн Бэренс, что означает; пустыня, поросшая соснами. Большие, почти совершенно ровные пространства поднимаются всего на каких-нибудь несколько футов над уровнем моря. Разбросанные тут и там высокие стволы деревьев, подобно стройным колоннам, рвутся ввысь. Верхушки их представляют собой переплетение узловатых ветвей, покрытых длинными колючими иглами, которыми назойливо шуршит морской ветер, так что кажется, что это плещется водопад или морские волны набегают на скалы. У подножия этих деревьев не видно другой растительности, кроме вечнозелёных пальметто или редкой высохшей травы, которой летом питаются полудикие стада и среди которой зимой они совсем пропадают от голода. Стволы сосен почти не заслоняют собою этот пейзаж, нудное однообразие которого прерывается только непроходимыми болотами с густыми зарослями лавров, водяных дубов, кипарисов и других высоких деревьев. Лохматый чёрный мох обвивает их широко раскинувшиеся ветви и побелевшие стволы и ниспадает вниз длинными траурными гирляндами — символами тления и смерти. Пересекающие эту равнину широкие реки в обычное время мелководны, но зато весной и зимой, в период проливных дождей, они вздуваются, выходят из берегов, и благодаря этому болотистые пространства становятся ещё обширней, а ядовитые испарения заражают воздух, сея вокруг лихорадку. Но даже и там, где местность становится холмистой, почва на большом пространстве остаётся такой же бесплодной; повсюду видны одни только разбросанные в беспорядке песчаные бугорки. Местами там не растёт даже и сосна, и на сухой и бесплодной почве лишь изредка попадаются чахлые каменные дубы, — но и то далеко не везде, иногда это просто пустыня, по которой ветер гонит пески. Однако и эту бесплодную землю можно возделать, а инициатива и предприимчивость, которые приносит с собою свобода, — залог того, что когда-нибудь это так и будет, В настоящее время дорогостоящее и разорительное рабовладельческое хозяйство использует лишь маленькие участки земли, главным образом на берегу реки. Вся остальная земля остаётся в первобытном диком состоянии, и почти ничто не нарушает её томительного однообразия.