Долой оружие! - Берта Зуттнер

«Австрия не хочет забыть, что ее государи некогда повелевали целой Германией, и не хочет признать в юном прусском народе своего союзника, а видит в нем соперника. Пруссии, говорит она, нужно препятствовать во всех ее стремлениях, так как что приносить пользу ей, то служить ко вреду Австрии. Злополучная вековая зависть вспыхнула теперь с новой силой: Пруссию надо унизить, уничтожить, опозорить. Договоры с нею не значат ничего. Куда ни взглянешь в Германии, всюду мы окружены врагами, и их военный клич — унижение Пруссии. До последнего момента я изыскивал и оставлял открытыми пути к мирному соглашению, но Австрия его не захотела».

Император Франц-Иосиф отвечает, на это:

«Последния события неоспоримо доказывают, что Пруссия явно ставить силу на место права. Таким образом, злополучнейшая война — немцев против немцев — сделалась неизбежной! Ответственность за все бедствия, который она навлечет на отдельных лиц, на семьи, провинции и государства, я слагаю на тех, кто ее вызвал. Пускай они отвечают за все пред судом истории и престолом вечного, всемогущего Бога».

И непременно «другому» приписывается желание войны! Непременно «другого» упрекают в том, что он ставить силу на место права! Прекрасно; но зачем существует возможность нарушения народных прав? «Злополучная» война, потому что «немец идет против немца». Совершенно верно: это уж несколько высшая точка зрения, которая ставит более широкое понятие: «Германия» над понятиями: «Пруссия» и «Австрия», но еще только один шаг вперед, и мы дошли бы до высшего обобщения и при его свете увидали, что всякая война людей против людей — именно одной цивилизованной нации против другой — будет — «братоубийственной» и что, вместо выгод, от нее можно ожидать только массы бедствий. Что толку в этом взваливании на противника ответственности перед «судом истории»? История, как она писалась до сих пор, сама кадила успеху. Тот, кто окажется победителем, возводится в герои, и клика историографов падает перед ним в прах, величая его исполнителем «культурной миссии». Ну, а более строгая ответственность перед «престолом Всевышнего»? Да разве самого Всевышнего не называют руководителем сражений? Разве при начале и при исходе каждой войны не совершается Его неисповедимая воля? Противоречие на противоречии! Да как же и не наталкиваться на них на каждом шагу там, где истина прикрывается фразами, где два несовместимых, взаимно исключающих друг друга понятия, каковы: война и справедливость, ненависть к чужой нации и человеколюбие, должны быть одинаково почитаемы, одинаково священны?

Между тем Бенедек говорит:

«Мы стоим против военной силы, состоящей из двух половин: линейного войска и ландвера. В первом находятся исключительно молодые люди, не привычные ни к трудностям похода, ни к лишениям, и не участвовавшее ни в одной значительной кампании. Второй состоит из элементов ненадежных, недовольных существующим у них порядком; эти люди гораздо охотнее ниспровергли бы свое теперешнее правительство, чем пошли воевать против нас. Кроме того, у врага, после продолжительного периода мира, нет ни единого генерала, который имел бы случай приобрести достаточную опытность в военном деле. Ветераны Минчио и Палестро, я полагаю, что вы поставите себе в особую честь, сражаясь под предводительством ваших старых, испытанных полководцев, не дать противнику ни малейшего перевеса над собою! Неприятель хвастается давно своими скорострельными ружьями, но я полагаю, ребята, что они принесут ему мало пользы. Вероятно, мы не дадим ему времени сделать выстрел, как обрушимся на него и станем молодецки работать штыками и прикладами. Когда же нам удастся с Божиею помощью одолеть врага, то мы бросимся преследовать его по пятам; а, потом вы отдохнете на вражеской земле и натешитесь там в волю всем, чем имеет полное право воспользоваться победоносное войско».

Принц Фридрих-Карл, наконец, провозглашает:

Солдаты! Коварная нарушительница союза — Австрия, без всякого объявления войны, с некоторых пор не уважает прусских границ в верхней Силезии. Я точно так же мог бы без объявления войны перейти богемскую границу. Однако, я этого не сделал. Сегодня мною заявлено о начале военных действий, и сегодня же мы выступаем в неприятельскую страну, чтобы пощадить свою собственную. Да благословить Господь наши начинания. (Неужели тот же самый Господь, с помощью которого Бенедек обещал отбить неприятеля штыками и прикладами?…) Предадим же себя во власть Того, Кто направляет и сердца людей, и судьбы народов, и от Кого зависит исход сражения. Как сказано в Священном Писании: «пусть сердца ваши бьются надеждой на Бога, а руки колотят врага». В этой войне — как вам известно — дело идет о священнейшем благе Пруссии, дальнейшем существовании нашего дорогого отечества. Враг открыто поклялся раздробить его и унизить. Неужели ваши и мои предки в царствование Фридриха Великого, а недавно и мы сами под Дюппелем и на Альзене, напрасно проливали реки крови? Нет! Мы сохраним Пруссию, как она есть, и сделаем ее сильнее и могущественнее с помощью новых побед. Покажем себя достойными своих отцов и дедов. Мы уповаем на Бога отцов наших и молим: да будет Он к нам милостив, да ниспошлет Свое благословение прусскому оружию. Итак — вперед, под наш старинный военный клич: «с Богом за короля и отечество! Да здравствует король!»

IV

1866-й год

I

Опять настало худшее изо всех бедствий — война, а народ приветствовал ее обычным ликованием. Полки выступали в поход (как-то они вернутся!); их напутствовали пожелания победы, благословения и восторженные крики уличных мальчишек. Фридриха командировали в Богемию раньше манифеста о войне, когда положение политических дел еще давало мне надежду, что злополучный и пустейший спор о герцогствах решится мирным путем. На этот раз судьба, по крайней мере, избавила меня от горького прощанья с любимым человеком перед самым его выступлением в поход. Когда же мой отец с торжествующим видом принес мне известие: «Наконец-то мы воюем!» со дня отъезда мужа прошло уже две недели, и я успела освоиться с одиночеством. Да и к известию о войне я была готова, как преступник в своей каморке — к объявлению смертного приговора. На радостный возглас моего отца, я не сказала ничего и только склонила голову.

— Не падай духом, дитя, — заговорил он. — Война продлится не долго — через несколько дней мы будем в Берлине. И как твой муж вернулся из шлезвиг-гольштинской кампании, так вернется он и теперь, только увенчанный еще более свежими лаврами. Пожалуй, ему не очень-то приятно воевать с пруссаками, потому что он сам пруссак по крови, но ведь раз, что Тиллинг состоит на австрийской службе, он наш душой и телом. Ах, эти негодные пруссаки! Ведь выдумали же выкинуть нас из германского союза! безмозглые забияки, еще попляшете вы у нас, когда мы отнимем обратно Силезию, а Габсбурги…

Я протянула руку.

— Отец, прошу тебя: оставь меня теперь одну.

Папа вероятно подумал, что я хочу расплакаться, а так как он был врагом всяких чувствительных сцен, то и поспешил удалиться.

Однако я не плакала, а неподвижно сидела, точно оглушенная ударом по голове, тяжело дыша и уставившись глазами в пространство. Опомнившись немного, я подошла к письменному столу и стала писать в красной тетрадке:

«Смертный приговор произнесен. Сотни тысяч людей осуждены на гибель. Попадет ли в число их и Фридрих?… А потом и я за ним… И что я такое, чтобы меня пощадила судьба, когда гибнет столько других? Ах, зачем я не умерла раньше!»

От Фридриха в тот же день пришло письмо в несколько строчек, написанных на скорую руку.

«Жена! будь тверда — не унывай! Мы с тобою были счастливы, этого у нас никто не отнимет даже в том случай, если б для нашего счастья пробил сегодня роковой час и судьба решила: конец всему. (Та же мысль, которую я занесла в свой дневник: „множество других осужденных…“) Сегодня мы выступаем на встречу „врагу“. Пожалуй, в неприятельских рядах я узнаю некоторых товарищей по оружию, с которыми сражался вместе, под Дюппелем и на Альзене; пожалуй, тут же и мой двоюродный брат, милый юноша Готфрид фон-Тессов. Мы направляемся к Либенау с авангардом графа Клам-Галласа. Теперь нам будет не до переписки. Не жди от меня писем. Самое большее, если я, пользуясь случаем, пошлю тебе одну строчку с уведомлением, что жив. А до тех пор мне хотелось бы придумать такое словечко, в котором излилась бы вся моя любовь, чтобы написать тебе его, так как ведь оно может быть последним. Я не придумал ничего, кроме этого: „Марта!“ Но ты знаешь, что значит это для меня».

Конрад Альтгауз также отправлялся в поход. Одушевленный воинственным пылом и достаточной дозой ненависти к пруссакам, он охотно шел на войну; однако разлука с невестой была ему тяжела. Только за два дня перед тем было получено им разрешение жениться.