Ворошиловград - Сергей Жадан

— Ну хорошо, — говорил я, уже сидя на заднем сиденье и считая сухие октябрьские тополя, растущие вдоль дороги, — а тебя она откуда знает?

— Это долгая история, — отвечала Тамара неохотно. — Они с нами работали когда-то. Передавали гуманитарку на церковь. Они с нашим пресвитером в хороших отношениях, он им постоянно помогает то документами, то добрым словом. Ну и сам подумай — не в милицию же ей было звонить?

— Ну да, — соглашался я, — лучше в церковный приют.

— Лучше, — соглашалась Тамара. — А могли и в милицию.

— А могли и просто меня с собой забрать.

— Не могли, — объясняла Тамара, — монголы испугались, думали, ты за ними прицепишься. А им чужие не нужны, у них свои законы. Ты еще спасибо скажи, что они тебе ничего не сделали. Шляешься непонятно где, — разозлилась она.

— Ну, ладно, — сказал я, — не злись. Что там дома? Ищут меня?

— Ищут, — ответила Тамара, — в церковь приходили, с пресвитером говорили.

— И что пресвитер?

— Ничего, — успокоила Тамара, — сказал, что ничего не знает.

— И что дальше?

— Ничего, — сказала Тамара. — Сиди и жди. Чего ты дергаешься?

— Чего я дергаюсь? Я тебе скажу, чего я дергаюсь. Ты когда-нибудь спала в одной палатке с двумя лесбиянками?

— Спала, — ответила Тамара. — Мне не понравилось.

— Давай где-нибудь остановимся, — попросил я. — Пить хочется.

Зеленый вагон был поставлен на кирпичное основание, под деревьями стояли длинные скамьи, залитые кетчупом и маслом. Было это некое прибежище для путников, тихая гавань с приветливыми танцовщицами и детским пением, с птицами, повествующими что-то льстивыми голосами, и странниками, пересказывающими последние новости, предостерегая от ловушек и опасностей.

Мы были единственными посетителями. Из вагончика вышла полная женщина с розовыми волосами и красными ногтями, скептически осмотрела нас, спросила, чего мы хотим, и снова исчезла внутри. Мы с Тамарой сели на скамью и напряженно молчали, Сева выходить отказался, но попросил принести ему чего-нибудь горячего. Солнце прогревало как могло осенние поля, теплый ветер с востока приносил запахи дыма и сухой травы, вокруг было пусто и тихо, во все стороны простирались голые черноземы, на горизонте вздымались красные сосны. Воздух был будто соткан из запахов и оттенков, словно это был не воздух, а флаги, что горели на солнце и бились на октябрьском ветру. И изображены были на этих флагах длинные клейкие сосуды паутины и тонкие линии усталых растений, срезанных, сорванных и собранных женскими руками, а также птиц, которые пересекали небо в южном направлении. Медленные осенние насекомые влезали на эти флаги, сливаясь с цветом земли и неба, и пахли эти растрепанные знамена илом и мокрым песком, поскольку где-то рядом протекала река, унося с собой листву и скошенные стебли. Тамара была одета в знакомый вишневый свитер и длинную юбку, глаза прятала за большими солнцезащитными очками, это делало ее похожей на вдову какого-нибудь мафиози, который умер, но в сердце ее остался навсегда. Много курила, пила чай из одноразовой посуды, есть отказалась, сидела и рассматривала бабочек, слетевшихся на поставленный перед нами рафинад. Солнце и осенний воздух делали всю эту остановку призрачной и громоздкой, всё это могло в любой момент разрушиться и рассыпаться, дни имели сходство с рафинадом, легкомысленно забытым кем-то, и этот рафинад вспыхивал на солнце, слепил глаза и будоражил воображение, напоминая, что в каждую следующую минуту могут произойти неожиданные и непредвиденные события.

— Поживешь пока что у меня, — говорила Тамара. — У меня они наверняка искать не будут.

— Лучше домой вернусь, — не соглашался я. — Ну что они мне сделают? По крайней мере узнаю, в чем проблема.

— Не говори глупостей, — возражала Тамара. — Зачем подставляться? Пересидишь пару дней, потом вернешься. Шуру я предупредила, он не против.

— Ну, главное — Шура не против.

— А через пару дней вернешься. Хорошо?

— Хорошо, — согласился я. — Тамара, — спросил, — почему ты отсюда не уехала?

— Куда? — не поняла она.

— Куда-нибудь. За границу. Почему ты осталась?

Она сняла очки. Сразу же стало заметно, что ей давно уже много лет, что она не такая молодая и беззаботная, как может показаться в сумерках легковушки после двух дней веселого празднования. Лицо ее было бледным, взгляд — неспокойным и неуверенным. Сигарета едва заметно дрожала в пальцах, как раз между двух больших серебряно-черных перстней.

— Ты же, наверное, хотела уехать? Что тебя здесь может удерживать?

— Ну как что? — ответила она, подумав. — Всегда есть что-то, что нас удерживает.

— Ну послушай, удерживает, как правило, уверенность в завтрашнем дне. У тебя есть уверенность в завтрашнем дне?

— Нет, — призналась она, — нету. Но у меня есть уверенность в дне вчерашнем. Иногда она тоже удерживает.

— Как это?

— Мне трудно объяснить, — призналась Тамара, — лучше поехали домой.

Я не был здесь с того времени, когда поминали ее маму. Помня, чем тогда всё закончилось, переступил порог ее жилища с некоторым смятением. Но Тамара хлопотливо ходила по комнатам, не обращая на меня внимания, так что смятение быстро прошло, зато появилась уверенность и какая-то странная меланхолия, связанная, очевидно, со сладкими воспоминаниями и щемящими предчувствиями. Хотя, — стыдил я сам себя, — какие сладкие воспоминания? Всё ж таки хоронили пусть и неизвестно чью, но маму. Вообще, — продолжал я себя стыдить, — поблагодари ее, что приехала за тобой и забрала из этого монголо-татарского гнезда разврата, что заботится о тебе, что не сдала тебя правоохранительным органам и организованной преступности. Пересиди спокойно пару дней, пока всё выяснится, и с чистой совестью возвращайся к своим бензоколонкам. Главное — не травмируй ее упоминаниями про маму и не обещай жениться.

— Послушай, Гера, — вывела она меня из задумчивости, — я пошла, ты остаешься на хозяйстве. Никому не открывай, к телефону не подходи, к окнам лучше тоже.

— Погоди, — не понял я, — ты куда?

— У меня дела, Герман, — ответила Тамара. — Ты же не думал, что я буду сидеть тут с тобой целый день?

— Да нет, — ответил я обиженно. — Иди, конечно. Когда тебя ждать?

— Зачем меня ждать?

— Ну, дверь же я должен тебе открыть.

— У меня есть ключ, — сухо промолвила Тамара. — Так что не жди. Буду поздно.

— Ну, и что мне тут делать? — спросил я.

— Книги почитай, — сказала Тамара. — Детские.

В гостиной стоял шкаф с книгами. Было их тут великое множество, среди них действительно много детских, с печатями заводской библиотеки, в основном, полные старых запахов сборники сказок и научной фантастики, рассказы про пионеров-героев и исторические романы. Иногда в книгах попадались закладки в виде засушенных цветов или давних поздравительных открыток, кое-какие страницы были вырваны, а на полях чья-то рука нарисовала странные узоры и мрачные пентаграммы. Однако ни одна книга меня не заинтересовала, я потоптался возле полок и вдруг увидел внизу, в углу, сложенные журналы, грампластинки и больших размеров пухлый фотоальбом. Взял его в руки. Большинство фотокарточек были аккуратно наклеены, но для целой пачки места в альбоме уже не было, так что их просто вложили на первую страницу. С альбомом в руках я перешел в спальню. Здесь у стены стоял большой разложенный диван, на нем лежало с десяток пухлых подушек и валиков. На стене висел китайский синтетический ковер, на котором изображалось китайское народное чаепитие. Что-то знакомое было в фигурах, сидевших вокруг чая, где-то я видел эти лица, что-то они мне говорили. Двое мужчин передавали друг другу блюдца, из которых поднимался густой пар, а по центру, между ними, полулежала на подушках беременная женщина, внимательно следя за их движениями. В глубине виднелись юрты, похожие на туристические палатки, возле юрт тянулись вверх дымы от костров, соединяя землю с небесами, а между дымов ходили сытые коровьи стада, выискивая траву и вынашивая в себе молоко, словно горькую правду.

Я упал на кровать и раскрыл альбом.

Пойманные, словно птицы в сети, умелыми руками, зафиксированные наметанным глазом, они смотрели на меня застывше и внимательно, не зная, чего от меня ожидать. Мужчины и женщины, дети и старики, студенты, военные, рабочие, выпускницы в белых фартучках, мертвые в гробах, с серебром, положенным на глаза, младенцы с любимыми игрушками — они ждали, когда кто-нибудь начнет всматриваться в их цветные и черно-белые глаза, пробуя вычислить, что их связывало друг с другом, что их объединяло, чем они жили и почему умерли.

Снимки, лежавшие отдельно, собраны были, очевидно, случайно — изображенные на них лица выглядели незнакомыми и чужими, я знаю такие фотографии, они всегда собираются отдельной кучкой, их никто не хочет помещать в семейный альбом, хотя и выбрасывать обычно не решаются, возможно, потому что выбрасывать изображения живых людей вообще не очень хорошо, так что их, эти подаренные, или пересланные по почте, или сделанные любителями неизвестно для чего фотокарточки, просто оставляют лежать в груде им подобных, никому не нужных изображений мало кому знакомых людей. Я просмотрел их без внимания и сразу же отложил в сторону.