Прикладная метафизика - Александр Секацкий

Что может быть естественней: найдя живительный источник, припасть к нему, не заметив при этом, что действительный первоисточник, ключ силы, бьет в двух шагах, а субъект припал к ближайшему отводку, устроенному с помощью подземного желобка… Аскетический идеал, идеал свободы и идеал познания (в той мере, в какой они «идеалы», а не силы causa sui) устроены сходным образом — всегда имеет место миражирование, удвоение видимости. Этот главный прием, безошибочно использованный Большим Вором, описывается Ницше следующим образом: «Он носит с собой мази и бальзам, в этом нет сомнения, но чтобы стать врачом, ему надобно прежде наносить раны; утоляя затем боль, причиняемую раной, он в то же время отравляет рану — уж здесь-то он знает толк, этот чародей и укротитель хищных зверей, в чьем окружении все здоровое неизбежно делается больным, а все больное — ручным»[80]. Описанный способ исцеления и внедрения идеала можно назвать еще обузданием, привязыванием невидимого поводка: самые прочные социальные связи и самые упругие натяжения образованы такого рода поводками.

Для даоса, отвергающего любую форму связанности как подпадание миру (хотя бы посредством принесения пользы), аскеза, казалось бы, должна вызывать однозначное презрение. Однако принцип увэй не пренебрегает никаким источником чистой силы. Практикующий недеяние (и в сущности только он один) способен обойти переориентировщика и оказаться у него за спиной благодаря своеобразной аскетической интерференции. Но прежде следует разобраться в том могуществе, которое открывает аскетический вызов, — почему, собственно говоря, аскет считается атлетом духа, деятелем по преимуществу — подвижником (несомненно, глубокая и точная интуиция языка позволяет назвать подвижником неподвижно стоящего столпника)? Послушаем, что говорит по этому поводу Ницше: «Должно быть, есть какая-то необходимость первого ранга, которая все снова и снова способствует произрастанию и преуспеянию этой жизневраждебной специи, — должно быть, это в интересах самой жизни, чтобы такой тип самопротиворечия не вымер. Ибо аскетическая жизнь есть самопротиворечие: здесь делается попытка применить силу для того, чтобы закупорить источник силы…»[81]

Первичная аскеза — это самоограничение, выполненное по особым правилам: сжаться в направлении предстоящего нажима и тем самым уйти от столкновения с миром. Кто сможет обложить отшельника налогом на имущество? Или, например, выставить на посмешище киника? И карающая десница, и перст указующий разбиваются о твердыню аскезиса, вернее, проваливаются в пустоту, ибо объект их воздействия уже по ту сторону предназначенного ему шестка. Это правило опережающего смещения оказывается неким универсальным приемом, благодаря которому разум сохраняет автономию в мире и даже обретает первенство. Силу аскезы можно назвать самой дальнодействующей из сил; размах ее приложения удивительно широк: от самоограничения Божества в акте сотворения мира до технического описания соответствующей процедуры в восточных единоборствах. Здесь правило кин-до (сформулированное именно в даосских текстах) гласит: если ты потерял равновесие, ни в коем случае не стремись восстановить его в прежней точке — следует наклониться в направлении падения и обрести опору дальше того места, куда ты должен был упасть…

Или вот правило, знакомое каждому солдату: если хочешь избежать мучений, связанных с насильственным пробуждением (с необходимостью мгновенно вскакивать по команде «Подъем!»), нужно встать немного раньше, и тогда всеобщая суматоха тебя не коснется. Процедура аскезы входит и в рецепт экономического преуспеяния, если угодно, даже и в формулу протестантской этики как главное условие ее действенности: ограничивая себя больше, чем тебя ограничивает мир (или «суровая необходимость»), ты обретаешь автономию и способность опередить других — они падают еще на подходе к тому месту, где ты стоишь.

Аскезис предзадан как эффективнейший способ ускользаний от иодпадания миру. Для разума аскетический фактор играет такую же роль, какую играют климатические условия для жизни в целом. Сравним с Ницше: «Примем, однако, во внимание, с какой регулярностью, с какой непреложностью всплывает аскетический священник почти во все времена; он не принадлежит к какой-нибудь отдельной расе; он преуспевает повсюду; он произрастает из всех сословий… прочитанная с какого-нибудь отдаленного созвездия… [формула] нашего земного существования соблазнила бы, пожалуй к выводу, что земля является, по сути, аскетической звездой»[82], — но вслед за этим Ницше вновь начинает метать громы и молнии по поводу лицемерия «аскетических священников». Тут Чжуан-цзы мог бы заметить, что сокровища, похищенные Большим Вором, перестают, конечно, нам принадлежать, но все-таки не утрачивают своего блеска. Просто о способе хранения нужно было подумать заранее… Всякая сила, в том числе и спонтанная сила аскезы, требует правильного применения, точного расчета по месту и времени, ибо равнодействующая всегда складывается как параллелограмм сил. Есть большая разница — быть агентом-проводником действия или субъектом недеяния, непотопляемым поплавком в волнах онтологической и онтической превратности.

В книге Ян Чжу рассказывается, как Ши послал своих сыновей к царю, и тот из них, кто был склонен к ученым занятиям, стал наставником у царских сыновей, а склонный к воинскому делу — военачальником. Воодушевившись, и Мэн послал своих сыновей к царю, ибо они имели те же склонности. Однако вместо признания заслуг их поджидало жестокое наказание. Опечаленный Мэн обратился к Ши за разъяснениями и услышал в ответ следующее:

«Каждый, кто удачно выберет время, преуспеет! Каждый, кто упустит случай, пропадет! Путь твоих сыновей был тот же, что и у моих, плоды же — иные. Просчет не в поступке, а в неудачном выборе времени. Ведь в мире не бывает законов всегда правильных, нет и всегда неправильных. То, что годилось прежде, ныне, возможно, следует отбросить; то, что нынче отбросили, позже, возможно, пригодится. Для того, что пригодно, что непригодно, нет неизменной истины. Нет твердой меры для того, как пользоваться удобным случаем, ловить момент, действовать по обстоятельствам. Это зависит от сообразительности» (106–107).

Под «сообразительностью» (перевод Л. В. Позднеевой) следует понимать скорость рефлексии или длину рефлексивного пробега, позволяющую не застревать в промежуточности, в навязчивости бессмысленного делания, а сразу занимать обратную сторону Луны, место совпадения с тенью.

В даосских книгах есть отрывок, специально посвященный технике аскезы (самоограничения). Учитель Лесной говорит Ле-цзы:

«— Если постигнешь, как держаться позади, можно будет говорить и о том, как сдерживать себя.

— Хочу услышать о том, как держаться позади, — ответил Ле-цзы.

— Обернись на свою тень и поймешь.

Ле-цзы обернулся и стал наблюдать за тенью: тело сгибалось, и тень сгибалась; тело выпрямлялось, и тень выпрямлялась. Изгибы и стройность исходили от тела, а не от тени. Сгибаться или выпрямляться зависит от других, а не от меня. Вот это и называется: держись позади, встанешь впереди» (102–103).

Самоограничение должно быть зрячим, продуманным и, если угодно, мгновенным; даосская аскеза имеет мало общего с длинной волей Ницше. «Тело длинное — тень длинная; тело короткое — тень короткая. Вслед за именем — отклик, вслед за телом — тень. Поэтому-то мудрые люди наблюдали за выходящим, чтобы узнать входящего, наблюдали за прошлым, чтобы узнать будущее» (102).

Традиционная европейская аскеза (аскетический идеал) осуществляется, невзирая ни на что, — именно поэтому она слепа, как инстинкт (Ницше вполне справедливо говорит в одном месте об «аскетическом инстинкте»).

Формы аскезы как бы приписаны к характерным острым углам бытия, и в этом смысле знакомое Европе опережающее дисциплинирование оказывается априорно-полезным приспособлением, вроде хитинового покрова у насекомых, который должен быть готов заранее и сразу. Бережливость кальвиниста, готовность к производственному инвестированию доходов у современного предпринимателя, привычка к исполнению суровых обетов у монаха — все это суть заранее натертые мозоли, ороговевшие желания. Однако именно поэтому они имеют смысл лишь в случае неизменности хода вещей. Стоит аскетической звезде чуть-чуть изменить свою орбиту, фиксированная поза аскета может стать воплощением беззащитности. Революция обессмысливает накопления (только Большой Вор порадуется, как надежно закрыт сундук). Отшельник ограничивает до предела свое внешнее, но его непомерно выпирающее внутреннее уязвимо для семян неверия: и вот библейский пророк, не дождавшись исполнения обетования, сравнивает Бога с «кимвалом бряцающим» и «водопадом шумящим». Аскет, не умеющий вести бой с тенью, иногда способен сдвинуть гору — но слишком часто непомерная тяжесть аскезы сокрушает его самого — или делает слишком уязвимым для внутреннего врага, для проникшего внутрь агента влияния.