Прикладная метафизика - Александр Секацкий

Азартная игра позволяет «снять пробу» свободы как достоверного в себе состояния; в этом смысле лучшей модели на сегодняшний день не существует, не случайно и дао тоже сопоставляется с игральной костью, а Чжуан-цзы структурирует деяния, обращаясь к образу ставки. Пригодность модели для снятия пробы и легкость ее конструкции приводят к тому, что азартная игра может успешно функционировать в качестве феноменозаменителя — и в этом качестве она имеет широкое хождение, зачастую совершенно вытесняя из сферы явленности то, чего она модель. Но, как и всякая модель, удачно репрезентируя отдельные стороны моделируемого явления, в данном случае внутренний привкус бытия в свободе, эта трехсторонняя азартная игра (с судьбой, с собой и с противником) никак не репрезентирует другие определенности первичного феномена — или искажает их, подменяя эпифеноменами, вытекающими из собственного устройства.

Сама по себе свобода как одна из стихий человеческого самостояния принципиально неразложима на дискретность исходов, неизбежно воспроизводимую во всякой игровой модели. Частица, образованная парой альтернативных состояний, например А или ~А, никоим образом не является минимальной единицей свободы, ее квантом. Не следует забывать, что осуществленность свободы предполагает независимость серии исходов от ресурсно-целевого ряда (ставок). Европейское понимание свободы засорено вторичным паразитарным влиянием, исходящим от эпифеноменальных сторон моделей, то есть от элементов ее устройства, не имеющих отношения к репрезентируемому образцу.

Можно, например, выделить примесь, внесенную теорией вероятности, с ее понятиями энтропии и негэнтропии. Уже упоминалось о переходе возможностей в действительность как о снятии неопределенностей; некритическое расширение этого принципа порождает ряд мифологем, характерных для западной ментальности в целом, — идею «реализации себя», «выбора своего призвания», специфической профессиональной компетентности, в которой следует совершенствоваться, непрерывно сужая неопределенность.

Но главное — непременность избирания, именно здесь представление, извлеченное из частной модели, глубже всего расходится с принципом увэй. Обращаясь к трактовке свободы, представленной «литературным экзистенциализмом» — Камю, Хемингуэем, ранним Мальро, мы сразу же сталкиваемся с исходным недоразумением — с необоснованным квантованием свободы, где в качестве атома выделяется акт выбора. «Человек свободен в осуществлении собственного выбора — и только посредством осуществления его он свободен», «У человека всегда есть выбор — мы сами выбираем свое будущее и свой собственный проект», «Мы такие, какими мы себя выбираем», «Существование предшествует сущности» и так далее — вот заклинания, волнующие душу и воздействующие на нее, как и положено хорошим заклинаниям.

Совершенно ошибочно представление о неисчерпаемости пространства выбора, равно как и иллюзия дискретности исходов. М. К. Петров, рассматривая присущую европейскому человечеству манию выбора как попытку присвоения функции демиурга, подчеркивает безрассудность этой стратегии для человека: «Не говоря уже об отсутствии сил, способных реализовать снятый им под собственную ответственность выбор, у него нет и теоретической возможности удержать в голове это миллионное разнообразие «полных причин», перебрать и оценить миллиарды возможных комбинаций-программ…»[76]. Далее справедливо указывается, что подобная задача «выглядит неразрешимой в условиях творчества, нестабильности, когда хаос воспроизводится и то «все видимое», которое подлежит приведению к порядку, начинает расти бесконтрольно»[77].

Можно, пожалуй, сказать, что, выбирая одно из двух (из трех, из ста, etc.), я выбираю себя самого как субъекта свободы — но тогда придется вспомнить и другое значение глагола «выбирать», имеющееся в русском языке (как, кстати, и в китайском). Мы говорим, например: «В лесу нет грибов. Их все выбрали». Или нефть из скважины — выбрали до капли. Так и субъект выбирает себя до капли, поддаваясь азартной игре, предложенной свыше задолго до появления компьютеров и теории вероятности. Теперь мы можем сделать следующий шаг рефлексии по отношению к тезису «Человек свободен в осуществлении своего выбора». Новый тезис, близкий к позиции увэй, будет звучать так: «Человек выбран до капли в осуществлении (расходовании) своей свободы». Он разобран, растащен по свойствам и полезностям — притом, что не упущена выгода и разбойника Чжи. Ведь у неправды своя бесконечность, подпитывающаяся из тех же источников спонтанной силы, что и бесконечность правды.

И Большой Вор (современное государство, например) давно уже научился опережать других на поприще выбора, первым протягивая только что заброшенному в мир агенту Dasein два сжатых кулака: «Выбирай, черное или белое». Неискушенный юноша (девушка) выбирает наудачу, и ему (ей) достается черное. Ничего не поделаешь, видно, такая судьба, думает бедняга. Немного поумнев (такое возможно), неудачник понимает, что и в другой руке у Большого Вора шар того же цвета, а понимая это, присоединяется к хору тех, кто призывает не повторить допущенных ошибок. Но известно, что разбойник Чжи не выходит на дело, не изучив пяти добродетелей. Уже поумневшему Dasein он предлагает теперь открытый выбор: «Выбирай: вот белое, вот черное. Но учти, что с белым тебе нелегко придется, большинство выбирает черное». «Белое!» — гордо отвечает ему Данко Прометеевич и удаляется, сохраняя прямую осанку и унося черный шар, покрытый тончайшим белым налетом. Ему еще не раз придется осуществлять выбор, по капле выдавливая раба, выбирая себя до последней капли…

Свобода даоса невидима в осуществлении в том смысле, что лишена театральных подмостков, поприщ выбора. Она не квантована на исходы, неисчислима. А потому и неизымаема. Даос, заставивший всех в Поднебесной о себе забыть, живет по ту сторону исхода, в безысходности. «Верящий в естественный закон отрицает истину и ложь, верящий в разум отрицает покорность и непокорность, верящий в природу отрицает опасность и безопасность. Все они отрицают то, во что верят, все они отрицают то, во что не верят» (84). В словах Ян Чжу содержится рефлексия свободы как очищенной спонтанности. Свобода понимается как элиминация любой формы связанности, в том числе и связанности ответственностью. Любопытен логический каркас афоризма, имеющий вид двойного отрицания, не приводящего к утверждению; тем самым философия дао покидает тупиковый путь рефлексии, ведущий в ловушку Aufheben, в руки Большого Вора. Важен пробег рефлексивных позиций, а не бег в колесе и не повторяющийся отсчет вариантов в духе автоматизированной триады, трехтактного двигателя «тезис — антитезис — синтез».

Свобода есть стихия, подобная огню, если лишить огонь способности сжигать все, что горит, он будет бесполезен и для домашнего очага. Но своенравность свободы как стихии еще на порядок выше; пожалуй, нет такой деятельности, которая не пыталась бы украсть ее имя, присоединить его себе в качестве эпитета — от «свободного следования велению долга» (Кант) до «свободного строительства коммунизма» (Маркс). Чтобы понять несостоятельность этих логических монстров, не нужно быть мастером рефлексии-без-повторов. Но, во-первых, навык логического упорядочивания не срабатывает вблизи «великих идей», то есть важнейших экзистенциальных заказов (сказывается разница между черепицей и «смыслом жизни» в качестве ставки), а во-вторых, «не примешь от такого названия, примешь беду». Поэтому Daosein спокойно относится ко всем злоупотреблениям именем свободы, узнавая ее и безымянной, и под чужим именем, отличая ее от ярлыков, предъявляемых самозванцами из разбойничьего племени Чжи, укрывшихся под самыми красивыми именами.

12

Великой силой causa sui в человеческом мире является аскеза. Самое подробное и обстоятельное рассмотрение аскетических идеалов в метафизическом аспекте предпринял Ницше. Аскеза трактуется им как решающая уловка рессентимента, позволяющая представить ущербность (болезнь) в качестве залога будущего спасения. Объятое страданием, неполноценное настоящее сакрализуется, поскольку свидетельствует в пользу неминуемой собственной противоположности. Согласно Ницше культурный европеец есть «вечный заложник будущего, которое беспощадно, точно шпора, вонзается в плоть каждого переживаемого им момента»[78]. Речь идет о некой эффективно применяемой ловушке вроде «тайны», рафинированной до степени научной проблемы или смоделированной машины выбирания, пользователь которой выбирает себя вплоть до полной опустошенности. Социальность всегда держится на том, что у самого привода первичной спонтанной силы встраивается редуктор, осуществляющий отбор и перераспределение мощности: преднаходимая индивидом «внутренняя энергия», как правило, преднаходится там, куда она уже отведена редуктором. Не составляет исключения и аскетический идеал: «Если понадобилось бы вместить ценность священнического существования в кратчайшую формулу, то пришлось бы сказать без стеснения: священник есть переориентировщик ressentiment»[79].