Прикладная метафизика - Александр Секацкий

Перед нами единственно возможная форма самоотчета трагического сознания, независимо от того, слышим ли мы монолог «положительного» или «отрицательного» героя — подобное разделение не существует изнутри трагического бытия и является внешней оценкой, возникающей в период упадка и фальсификации трагедии. Ясно ведь, что Гектор и Ахилл отличаются друг от друга не принадлежностью к силам добра или зла, а лишь тем, что одному «судьба», а другому — «не судьба».

Интересно, что аргументация хитрого разума (ее архетип «виноград зелен») по своему устройству значительно сложнее, чем лаконичное признание «не судьба». Однако последнее, несмотря на свою простоту, встречается несравненно реже, как и бытие героя вообще, осуществляемое в категориях судьбы, а не вины и прощения, является привилегированным и обреченным на исчезновение. Многие могут удивить нас поразительным знанием самых разнообразных вещей, но лишь единицы способны удивить незнанием страха. Или неведением собственной смертности. Или непониманием того, что против судьбы не попрешь. Это воистину удивительное неведение и дает право обладать судьбой.

Несчастное сознание тоже охотно пользуется присказкой «не судьба», причем гораздо чаще трагического сознания. Но тут мы сталкиваемся с подделкой, с фальшивомонетчиками спекулятивной рефлексии, много чего говорящими всуе, с ничтожным или нулевым содержанием экзистенциального опыта. Это их Ницше назвал «шавками, смеющими обещать без малейшего на то права». Результатом неконтролируемой инфляции оказывается неизбежная девальвация. Сколь далеко она зашла, можно судить по расхожему словоупотреблению:

«Судьба бухгалтера Сидорова сложилась нелегко».

Или:

«Как удивительна судьба Ивана Петровича».

Наблюдаемый здесь эффект можно сопоставить и с другими участками гиперинфляции: «гениальность» перестает быть привилегией бога, затем поэта, потом достается актеру, и наконец возникает воспетая Музилем «гениальная скаковая лошадь». Сначала обращение паи адресуется только господину, потом появляются последовательно пан управляющий, пан профессор — и так вплоть до пана мусорщика…

Гегелевская диалектика, переходящая в спекулятивную рефлексию, демонстрирует нам логику обесценивания, когда сознание берет на себя исключительную работу бытия и растворяет все происходящее в чистой имманентности. «Нелегкая судьба Сидорова» из той же оперы, что и гениальность скаковой лошади. В качестве иллюстрации можно привести популярный анекдот.

Пациент приходит к врачу-сексологу и, преодолевая застенчивость, признается:

— Доктор, вы знаете, я, кажется, гей.

_?

— У меня такая ориентация…

— Ну, ничего. Это бывает у людей искусства. Вы, наверное, балетом занимаетесь. Или живописью…

— Нет, доктор, не занимаюсь.

— А кто же вы?

— Да я, знаете ли, слесарь.

— Ну, батенька, какой же вы тогда гей? Вы просто обыкновенный пидор.

Именно так обстоит дело и с судьбами Ивана Петровича и бухгалтера Сидорова, так оно обстоит и с их «не судьбой». Утрата достоверности трагического сознания (и самой трагедии как жанра бытия и искусства) приводит к тому, что «судьба» остается лишь в словоупотреблении, но исчезает из сферы свершений. Сохранность имен отнюдь не обеспечивает еще сохранности поименованных сущностей. Поэтому там, где еще пребывает родственный экзистенциальный опыт, он вынужден отказываться от наследования прежних имен.

Парадоксальным образом в современных понятиях «фарт» и «непруха» сохранилось гораздо больше от античной идеи судьбы, чем в безразмерном и пустом сегодня термине «судьба», вмещающем гороскопы, знаки Зодиака и «трагическую невозможность» для бухгалтера Сидорова перестать быть бухгалтером. Ибо одно дело — трагический удел героя, и совсем другое — удел от слова «уделаться», вляпавшись по уши в какое-нибудь дерьмо.

Только в той разметке происходящего, которая конституируется понятиями «фарт» и «непруха», выполняются еще некоторые законы, узнаваемые для человека судьбы. Взять хотя бы правило «не доставай нож, а если достал — бей». Здесь отсутствует аналог спекулятивной рефлексии — замещающая вербализация, пустые угрозы, пустые хлопоты и другие определения человека, которому не светит вообще никакая судьба — слишком много чести.

Герои, обладающие собственной судьбой, всегда единичны и поименованы. Но даже и те, которым «не судьба», пребывают в меньшинстве. Ибо опыт бытия-вопреки требует драгоценного неведения, присутствующего в трагическом неузнавании; этот опыт парализуется слишком поспешным, дешевым (и поддельным) знанием. В устах античных героев определение современного человечества могло бы звучать так: люди гладких ладоней. Слишком уж слабо выражена линия судьбы, слишком далеко она от линии жизни.

Категория воли отсылает меня к воспоминаниям далекого детства, они возникают всякий раз, когда я задумываюсь, что же есть воля в ее истине. В городках Средней Азии, где прошли школьные годы, мне нередко доводилось наблюдать выступления бродячих фокусников, демонстрировавших свои немудреные трюки. Они, например, связывали красные и зеленые платки и несколько раз взмахивали этой связкой, после чего платки оказывались белыми и желтыми. Проглоченные шарики для пинг-понга извлекались из карманов столпившихся зевак — и, как впоследствии выяснялось, из карманов извлекались не только шарики. Фокусник умудрялся так бросить на коврик колоду карт, что переворачивались в ней ровно четыре карты — четыре туза. Но завораживало даже не это, а то, что после каждого трюка фокусник произносил: «Воля!»

Слово впечатляло и убеждало. Ведь именно могущество воли заставляло карты выпадать нужным образом, а платки — менять цвет. С тех пор воля представлялась мне прежде всего как умелое противодействие естественному ходу вещей, даже когда я понял, что фокусники произносили всего лишь искаженное французское «voila!» («вот так!», «вуаля!»). Ясно ведь, что они имели в виду: «если такова моя воля, все равно будет вуаля».

Однако даже самый ловкий фокусник и самый бесстрашный авантюрист вскоре убеждаются, что наиболее важные карты выпадают не так, как велит воля, а так, как велит судьба. Воля подчиняет себе нехитрый иллюзион, дающий возможность заработать, порой она приносит ощущение всемогущества — но там, где речь идет о самом главном, воля всякий раз дает осечку. Против всесилия судьбы (рока) бессильны не только шулерские приемы, опирающиеся на ловкость рук и бодрость духа, но даже воля богов, которая тоже представляет собой некое высшее, олимпийское шулерство.

Если бы судьба не была защищена от воздействия воли, она никогда не получила бы своего имени; у нас просто не было бы нужды в этом термине. В работе с примечательным названием «Triebe und Triebschicksale» («Влечения и их судьбы») Фрейд пишет: «Некоторые женщины, выходя замуж, любят своего мужа как единственного на свете мужчину. Они хоронят его в полной безутешности, чтобы через несколько лет вновь похоронить следующего, столь же любимого и единственного мужа». Далее Фрейд, со свойственной ему отстраненностью, замечает: «Никто бы не решился утверждать, что их любовь является причиной смерти любимого. Но, кажется, именно в этом заключается смысл понятия „судьба"»[84].

В дальнейшем Фрейд возвращается и к этому примеру, и к определению судьбы, например, когда он исследует, что же лежит по ту сторону принципа наслаждения. Убедившись, что принцип реальности не содержит в себе ничего потустороннего наслаждению (эту мысль подробно развивает Лакан), Фрейд останавливается на идее навязчивого повторения, пробивающего себе дорогу, несмотря на длительность интервалов, заполненных обстоятельствами, благими намерениями и волей. Такое повторение предстает как слышимость основного мотива на фоне ежедневных и прижизненных мотиваций. Если элементарные мотивы — похоть, корысть, самосохранение, требования сверх-Я — сливаются в аккорды, то судьба есть неповторимое и неотменимое сочетание аккордов — в случае их действительной слышимости.

Таким образом «материалист» Фрейд (вот уж ирония судьбы) стал главным сторонником трактовки судьбы как особого типа предопределенности, очень похожего на античный рок. Воля, понимаемая как вмешательство сверх-Я в целостность поведения, способна устранять предопределенности более низкого ранга, вплоть до выбора объекта, который, с точки зрения Фрейда, предзадан фиксациями в бессознательном. Однако, когда речь идет о предопределенности, находящейся по ту сторону базисных влечений, стальная цепь воли лопается или обращается в самообман. В первом случае навязчивое повторение расстается с принципом наслаждения и принимает характер «демонического».