Приговор - Отохико Кага

Войдя в палату Боку, Тикаки обомлел. Пол, стены и даже частично потолок были очищены от налипшей на них блевотины, чистое постельное бельё сверкало белизной. Боку лежал в трусах и в марлевой повязке, по рукам и ногам бинтами примотанный к койке. К левой части грудной клетки были на резиновых присосках прикреплены электроды, рядом Танигути манипулировал переносным электрокардиографом. Двое санитаров почтительно стояли рядом совсем как бодхисаттвы при Будде.

— Привет, — кивнул Тикаки, глядя на профиль Танигути. Толстая бровь медленно зашевелилась, как гусеница.

— С сердцем у него всё в порядке. Никаких изменений миокарда тоже нет. Я взял у него кровь и мочу на анализ. Перед этим вымыл его всего с мылом. И знаешь что? Эпидермис не обнаруживает никаких признаков обезвоживания. То есть можно сказать, что состояние его удовлетворительно во всех отношениях.

— То-то и оно… — Тикаки некоторое время стоял, переводя взгляд с кончиков пальцев Танигути, проворно крутивших ручки настроек, на кривую, появлявшуюся на диаграммной ленте. Танигути специально для него сделал ещё одну электрокардиограмму.

Прикрученный к кровати, как подопытное животное, Боку, судя по всему, смирился, во всяком случае, он лежал не шевелясь, дыхание у него было ровное. Марлевая повязка, надетая, скорее всего, для того, чтобы в случае чего рвотная масса не попала на окружающих, оставалась сухой. Обтянутый кожей череп, ввалившиеся глаза не отрываясь смотрят в потолок. Тикаки это показалось странным, он привык к тому, что, входя в палату, всегда натыкался на напряжённый, враждебный взгляд Боку.

— Когда я его осматривал утром, — сказал он, наклонив голову, — у него была аритмия. Пульс учащённый.

— У него он и сейчас такой. — Танигути ткнул пальцем в кардиограмму. — Но это функциональные изменения. Ничего особенного.

— Вот как… — кивнул Тикаки.

Трудно было не считаться с мнением Танигути, который в университете специализировался по кардиологии.

— Пойдём в ординаторскую, там обсудим. — Привычным движением Танигути снял электроды с груди Боку и стёр остатки солевого раствора. Затем развязал бинты, стягивавшие его запястья, и снял с лица маску. Освобождённый Боку повернулся к Тикаки и как спрут вытянул губы. Он явно приготовился извергнуть из себя фонтан рвоты. Тикаки отступил, защищаясь, но вместо рвоты изо рта Боку вырвался воздух.

— Я сделал ему промывание желудка. Он теперь совершенно пуст, — засмеялся Танигути. — Сейчас дам ему барий и сделаем рентген желудка. Прямо сейчас на каталку — и в рентгеновский кабинет. Томобэ уже, должно быть, заждался.

Выйдя из палаты Боку, они пошли в смотровую.

— Да уж, ты ничего не упустил, — сказал Тикаки моющему руки Танигути. — Я даже не ожидал. Но, видишь ли, без досконального обследования невозможно понять, что с ним. Сейчас важно одно — спасти ему жизнь, а для этого необходима по возможности полная информация о его организме. Я тебе очень благодарен.

— Ну и прекрасно, — оглянулся на него Танигути, теперь он вытирал руки. — А то я боялся, что ты рассердишься. Когда ты попросил меня его осмотреть, я заглянул в его карту и обнаружил, что ему в последнее время не делали никаких анализов, ничего… Вот я и взял на себя смелость… Тем более что после обеда я совершенно свободен.

— Да я знаю, — смутился Тикаки. — Это общий порок всех психиатров: мы склонны пренебрегать анализами и прочими исследованиями, связанными с функционированием внутренних органов. А в последний месяц я целиком сосредоточился на проблеме его питания, так что и вовсе не до того было. Убрали в палате тоже по твоему распоряжению?

Танигути кивнул.

— Знаешь, — принялся оправдываться Тикаки, — я старался добиться того, чтобы в палате убирались ежедневно, но санитары нос воротят — мол, грязно слишком, вот и запустили. А этот (он махнул рукой куда-то в сторону медицинского поста) не хочет портить отношения с санитарами и не передаёт им мои распоряжения.

— Ну, каждый день убираться невозможно, — утешил его Танигути. — Просто в такой грязи нельзя было его обследовать, поэтому я и потребовал, чтобы убрали. Ну ладно, я пошёл в рентгеновский кабинет.

— А каково твоё заключение? — остановил его Тикаки. — Я имею в виду, надо ли продолжать принудительное питание, поможет оно ему продержаться или нет?

— Результаты анализов крови и мочи будут готовы через четыре дня. До этого времени я предпочёл бы не делать никаких выводов.

— Это понятно, но каково общее впечатление?

— Мне кажется, что он в порядке. Ну, скажем, на девяносто процентов.

— Спасибо.

Раздался стук в дверь, и вошёл фельдшер.

— Доктор Танигути, всё готово.

Боку уже лежал на каталке. Санитары стали в головах и в ногах, Танигути и фельдшер — по бокам. Проводив взглядом эту небольшую процессию, Тикаки подошёл к палате Тёскэ Оты и тихонько заглянул туда.

Придвинув к изголовью стул, Ота что-то прилежно писал. Большая голова неуверенно сидела на тонкой шее. Иногда он переставал писать и о чём-то задумывался, покачивая головой — точь-в-точь как тигр из папье-маше.

Услышав скрежет ключа в замочной скважине, Ота вздрогнул. Но тут же узнал Тикаки и расплылся в улыбке.

— А, это вы доктор. Давненько не заглядывали. Я уже и соскучиться успел. — Внезапно в его голосе зазвучали плаксивые нотки. — Что-то тошно мне. Сунули неизвестно куда, сижу один-одинёшенек и всё думаю — что же со мной будет… Хоть бы одно знакомое лицо. Здесь не то что в камере: вызвать никого невозможно, даже врача своего и то не дозовешься. Вот я и захандрил. Еле-еле вас, доктор, дождался. Всё спрашиваю, где я, где я, а мне даже этого никто сказать не хочет. Злые такие, просто ужас…

— А как ты сам думаешь, — испытующе спросил Тикаки, — где ты?

— Да знаю я, доктор, — развязно ответил Ота. — Это наша тюремная психушка.

— Вот и прекрасно. А откуда знаешь? Если никто тебе не хотел говорить?

— Будто сами не знаете, — подмигнул Ота. — От уборщика, конечно.

— Правда? Ну, а теперь скажи, когда тебя сюда привезли?

— Вот этого-то я и не знаю. Очнулся уже здесь. Всадили мне укольчик, ну, я и сомлел. Наверняка так всё и было. А ведь у меня с головой-то всё в порядке. И чего меня сюда засунули?

— А как ты сам думаешь?

— Откуда мне знать? — Ота сел прямо и поклонился Тикаки. — Доктор, может, вы мне объясните? Зачем меня в эту дыру запихали? Может, вздёрнуть решили, ну и там, чтобы подготовить…

— Ну, уж это ты хватил! Просто ты вёл себя странно, вот тебя и госпитализировали. Ответь-ка мне ещё на несколько вопросов. Когда ты меня видел в последний раз?

— В последний? Когда ж это было? Что-то не припомню. Давненько вроде бы. Может, недели две? Вы приходили ко мне в камеру. Кажись, в конце января. Ну точно! Ещё у вас был насморк. Вы всё время хлюпали носом.

— Ну вот, прекрасно помнишь. А сегодня ты со мной не виделся?

— Сегодня… А разве сейчас мы не видимся?

— Нет, раньше. Не помнишь? Мы ещё долго разговаривали?

— Негоже насмехаться над человеком, доктор. Мы с вами виделись две недели назад.

— А ты помнишь, как утром ходил на спортплощадку?

— Ещё бы! Холодно было, жуть! Я вовсе не хотел туда идти, был не в настроении: у меня птичка с утра ничего не ела… Но потом всё-таки взял себя в руки и пошёл — мне надо было увидеться с Какиути…

— А кто это, Какиути?

— Да вы что, доктор, будто сами не знаете! Нобору Какиути, знаменитый поэт-смертник…

— Да, теперь припоминаю, вроде есть такой. А почему тебе захотелось с этим поэтом увидеться?

— Я же говорю, был не в настроении. А с ним поговоришь, и вроде легче становится.

— Да, интересный он человек, этот Какиути.

— Он у нас христианин. Верующий.

— Такой же, как Кусумото?

— Такой, да не совсем. Кусумото — католик, а Какиути — протестант.

— Ты вроде бы тоже протестант.

— Да вы что! — с достоинством сказал Ота. — Я и то, и другое.

— Вот оно что… Ты, значит, и то, и другое? — горько усмехнулся Тикаки.

Ота регулярно встречался с католическим священником, в его камере стояла деревянная фигура Девы Марии, но иногда он ходил и на протестантские проповеди. Более того, он никогда не упускал возможности встретиться с любым появлявшимся в тюрьме проповедником, какое бы вероучение тот ни исповедовал. При этом им руководило не столько религиозное чувство, сколько желание получить от этого проповедника что-нибудь материальное, впрочем, он и не думал это скрывать. Всё, полученное от проповедников — книги, фигурки святых, чётки, распятия, — он аккуратно расставлял на своём шкафчике и берёг, как ребёнок бережёт шарики или наклейки. Нетрудно себе представить, как удивились бы эти проповедники (смертники встречались с ними только в специальных молельнях), если бы вдруг заглянули в его камеру. Но Ота не стремился никого обмануть, просто в его глазах был хорош любой проповедник, что-то ему подаривший, а значит, хороша была и его вера, во всяком случае, он с почтением и благодарностью выслушивал всё, что ему говорили. В глазах Тикаки, человека нерелигиозного, столь явное стремление к контактам со священниками свидетельствовало по крайней мере об интересе Оты к религии.