Небеса в смятении - Славой Жижек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утратив возможность реально ссылаться на народ, мы должны, наконец, отказаться от мифа о невинности Коммуны – как будто коммунары были коммунистами до Грехопадения («тоталитарного» террора двадцатого века), как будто в Коммуне была реализована мечта о прямом сотрудничестве без отчужденных посреднических структур, даже хотя люди фактически ели крыс… Что, если, вопреки навязчивой идее о преодолении отчуждения государственных институтов и создании самопрозрачного общества, наша сегодняшняя задача почти противоположна: ввести в действие «хорошее отчуждение», изобрести другой режим пассивности большинства? Формула мобилизации толпы – это политическая версия фрейдовского Wo Es war, soll Ich werden («Там, где было Оно, должно стать Я»): там, где была хаотичная толпа, должна появиться партийная организация, или, как выразился бы Гегель, там, где варится хаотичная народная субстанция, должен появиться хорошо организованный субъект, навязывающий порядок и направление. Но сегодня мы должны добавить к этой формуле еще один элемент и перейти от субъекта обратно к субстанции – к другой субстанции, создаваемой субъектом, к новому социальному порядку, в котором мы можем жить с уверенностью и идти к своим целям.
36. Почему я все еще коммунист
Я первым готов признать, что коммунистической мечте XX века пришел конец. И моя позиция максимально далека от старой глупой мантры о том, что коммунизм был хорошей идеей, которую просто испортили тоталитарные извращенцы. Нет, уже в первоначальной концепции есть проблемы, поэтому следует подвергнуть серьезной переоценке и самого Маркса. Да, коммунисты у власти сделали несколько хороших вещей. Мы прекрасно знаем этот список – образование, здравоохранение, борьба с фашизмом, – но в целом их единственный настоящий триумф – это развитие Китая после 1980 года, возможно, величайшая история экономического успеха в истории человечества, когда сотни миллионов человек удалось поднять из нищеты до уровня жизни среднего класса. Как Китай добился этого? Левые двадцатого века определялись их оппозицией двум фундаментальным тенденциям современности: господству капитала с его агрессивным индивидуализмом и отчуждающей динамикой, а также авторитарно-бюрократической государственной власти. В современном Китае мы имеем именно сочетание этих двух черт в их крайней форме – сильное авторитарное государство, сумасшедшая капиталистическая динамика – и это самая эффективная форма социализма сегодня… Но этого ли я хочу?
Нынешний Китай становится образцом «сетевого авторитаризма», как это называл Генри Фаррелл. Эта идея заключается в том, что
если государство достаточно активно шпионит за людьми и позволяет системам машинного обучения учитывать их поведение и реагировать на него, то можно создать «более эффективного конкурента, который сможет победить демократию на ее поле» – обеспечивая потребности каждого лучше, чем это могла бы сделать демократия. Китай – хороший пример: и его сторонники, и противники говорят, что с помощью машинного обучения и повсеместного слежения Китай создает устойчивую автократию, способную решить «основную авторитарную дилемму»: «собирать и сопоставлять информацию и быть достаточно отзывчивым к потребностям своих граждан, чтобы оставаться стабильным». Но Фаррелл предполагает, что на самом деле происходит другое – Китай в действительности крайне нестабилен (стихийные забастовки, непреклонные движения за демократию, концентрационные лагеря, долговые пузыри, коллапс производства, рутинные похищения людей, массовая коррупция и т. д.)164.
Либеральный Запад нашел лучшее применение цифровому контролю, создав сетевую демократию, которую некоторые называют «капитализмом слежения», где демократия и свобода, которые режим терпит, становятся неэффективными. Эта новая форма цифрового контроля проясняет, почему люди бунтуют и в либеральных демократиях: они бунтуют не против свободы, они бунтуют против того, что подсказывает им их ежедневный опыт – что сетевая демократия в некотором смысле даже более деспотична, чем сетевой авторитаризм.
Сегодня принято подчеркивать «чудесный» характер падения Берлинской стены тридцать лет назад. Это напоминало сбывшуюся мечту, реализацию чего-то невообразимого, того, что считалось невозможным всего парой месяцев ранее: распад коммунистических режимов, которые рухнули, словно карточные домики. И кто в Польше мог представить себе свободные выборы и Леха Валенсу в президентском кресле? Однако следует добавить, что еще большее «чудо» произошло всего несколько лет спустя, в 1995 году: им стало возвращение к власти бывших коммунистов в результате свободных демократических выборов, на которых Валенса был полностью маргинализован и гораздо менее популярен, чем генерал Войцех Ярузельский, который за полтора десятилетия до этого подавил «Солидарность», устроив военный переворот. Два десятилетия спустя произошел третий сюрприз: Польша теперь находится во власти правых популистов, отвергающих как коммунизм, так и либеральную демократию… Так что же там привело к этим неожиданным поворотам?
Может возникнуть соблазн объяснить это в терминах «капиталистического реализма»: дескать, проблема заключалась просто в том, что восточные европейцы не обладали реалистичным представлением о капитализме и были преисполнены незрелых утопических ожиданий. Наутро после опьяненного воодушевления победой людям пришлось протрезветь и пройти болезненный процесс усвоения правил новой реальности – такова была цена, заплаченная за политическую и экономическую свободу. Европейским левым словно бы пришлось умереть дважды: сначала как «тоталитарным» коммунистическим левым, затем как умеренным демократическим левым, которые с 1990-х годов постепенно сдают позиции.
Однако все обстоит немного сложнее. Когда люди протестовали против коммунистических режимов в Восточной Европе, подавляющее большинство имело в виду не капитализм. Они хотели социального обеспечения, солидарности, сурового правосудия; они хотели свободы жить своей жизнью вне государственного контроля, собираться вместе и говорить, что им заблагорассудится; они хотели простой, честной и искренней жизни, свободной от примитивной идеологической обработки и повсеместного циничного лицемерия… Короче говоря, смутные идеалы, двигавшие протестующими, были в значительной степени заимствованы у самой социалистической идеологии. И, как нас учил Фрейд, вытесняемое возвращается в искаженной форме. В Европе социализм, вытесненный в диссидентском воображаемом, вернулся под видом правого популизма.
В своей интерпретации падения восточноевропейского коммунизма Юрген Хабермас проявил себя как крайне левый фукуямист, молчаливо признающий, что существующий либерально-демократический порядок является наилучшим из возможных и что, хотя мы должны стремиться сделать его более справедливым, мы не должны оспаривать его основные принципы. Вот почему он приветствовал именно то, что многие левые считали большим недостатком антикоммунистических протестов в Восточной Европе, а именно тот факт, что эти протесты не были мотивированы никакими новыми представлениями о посткоммунистическом будущем. По его словам, революции в Центральной и Восточной Европе были просто «исправляющими» или «догоняющими» революциями с целью позволить этим обществам получить то, чем уже обладали западные европейцы, иначе говоря, вернуться к западноевропейской нормальности.
Однако «желтые жилеты», протесты в Гонконге и другие подобные волнения сегодня (в Испании,
