Успехи ясновидения - Самуил Лурье

(Ай, молодца, клоун! Ай, класс! Так и надо гражданину Блоку. А теперь вместо него попляши на горячих угольках сам-друг с гражданкой Ахматовой, спиной к спине, - вот вам на старость и вечность железный двойной ошейник, забавный в школьном учебнике выйдет параграф, - так сказать, во вкусе Достоевского: и скверный анекдот, и вечный муж, - поделом и ей... Адски ловкая, между прочим, комбинация.)

Михаил Зощенко - вероятно, единственный из всех писателей - не верил в трагизм (и упразднил его в бессмертной повести "Мишель Синягин"), и не боялся на свете ничего - кроме приступов страха.

Но Джугашвили его разгадал - храбреца, гордеца, дворянчика, офицера: обругать, как собаку, ни за что, на всю страну - моментально сломается и навсегда. Тем более, что товарищи по перу не останутся в стороне - прогонят из литературы в толчки. Клоун, кажется, любил поголодать? Вот и пусть поголодает.

"Эта отрубленная голова была торжественно поставлена на стол. И жена Марка Антония, эта бешеная и преступная бабенка, проткнула язык Цицерона булавкой, говоря: "Пусть он теперь поговорит"".

Бродит по Сестрорецкому кладбищу раздраженная тень, трогает тростью прутья ограды.

БОГ И БРОДСКИЙ

И, по комнате точно шаман кружа,

я наматываю, как клубок,

на себя пустоту ее, чтоб душа

знала что-то, что знает Бог.

Немного теории

18 февраля 1964 года на улице Восстания, 38, в заседании Дзержинского райсуда города Ленинграда состоялась непродолжительная дискуссия по важнейшей философской проблеме. Лучшие умы человечества на протяжении ряда столетий бились над проблемой этою тщетно, - и вряд ли она будет решена до скончания веков, - однако упомянутая дискуссия дала практический результат - скверный, но важный.

Само собой, я говорю о знаменитом эпизоде знаменитого судебного процесса над тунеядцем и окололитературным трутнем Иосифом Бродским. Цитирую опять-таки знаменитую запись Фриды Вигдоровой:

СУДЬЯ: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

БРОДСКИЙ: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?

СУДЬЯ: А вы учились этому?

БРОДСКИЙ: Чему?

СУДЬЯ: Чтоб быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...

БРОДСКИЙ: Я не думал... я не думал, что это дается образованием.

СУДЬЯ: А чем же?

БРОДСКИЙ: Я думаю, это... от Бога...

СУДЬЯ: У вас есть ходатайства к суду?

БРОДСКИЙ: Я хотел бы знать, за что меня арестовали?

СУДЬЯ: Это вопрос, а не ходатайство.

БРОДСКИЙ: Тогда у меня ходатайства нет.

Сценка вошла навсегда в историю - и не только в историю русской литературы. Что-то очень похожее происходило в 399 году до нашей эры в Афинском горсуде с околофилософским трутнем по имени Сократ, - согласитесь: наш тунеядец держался не хуже.

И дальнейшая вся его жизнь показала, что он был человек мужественный, к тому же очень умный, - но интеллектуальная храбрость, сверкнувшая в этих простодушных и вежливых репликах, - сказанных посреди враждебной толпы, перед лицом серьезной опасности так спокойно, - никогда не перестанет меня удивлять. Словно его не обрабатывали с момента рождения, то есть почти 24 года (и перед тем его родителей столько же) самой передовой в мире идеологией! - в стране карликов и вечных детей он ведет себя как совершеннолетний нормального роста.

СУД УДАЛЯЕТСЯ НА СОВЕЩАНИЕ. А ПОТОМ ВЫХОДИТ И ЧИТАЕТ ПОСТАНОВЛЕНИЕ:

Направить на судебно-психиатрическую экспертизу, перед которой поставить вопрос, страдает ли Бродский каким-либо психическим заболеванием и препятствует ли это заболевание направлению Бродского в отдаленные местности для принудительного труда.

То есть предыдущий диалог дал повод заподозрить, что подсудимый притворяется умалишенным. А может быть - и не притворяется:

СУДЬЯ: Есть ли у вас вопросы?

БРОДСКИЙ: У меня одна просьба: дать мне в камеру бумагу и перо.

СУДЬЯ: Это вы просите у начальника милиции.

БРОДСКИЙ: Я просил, он отказал. Я прошу бумагу и перо.

СУДЬЯ (смягчаясь): Хорошо, я передам.

БРОДСКИЙ: Спасибо.

Асклепий северных наших Афин, конечно, не подвел родную Фемиду поставил диагноз благоприятный: "В наличии психопатические черты характера, но трудоспособен. Поэтому могут быть применены меры административного порядка".

Немного практики

Да, не слабый это был указик Президиума Верховного Совета - майский, кажется, 1961, что ли, года. Он прикреплял намертво интеллигента к государству - заклепав зазор, то есть отменив воображаемый Юрьев день: лица так называемых свободных профессий должны быть приписаны к учреждениям; поэтом можешь ты не быть, но служащим - обязан; либо чиновник, либо преступник, - третьего не дано; картинки рисуешь, стишки сочиняешь? - это дело; только пойди сперва попаши - а когда докажешь компетентным органам, что твоя художественная самодеятельность - а, главное, ты сам - не лишние для государственной пропаганды, - что ж, тогда вступай в соответствующий творческий союз, и там партбюро позаботится, чтобы с тобой обращались сообразно выказанному усердию.

Не желаешь? Двигай на сто первый километр, на черную, подневольную работу, - в нети, одним словом.

Приговор, вынесенный (13 марта 1964) Иосифу Бродскому, - пять лет принудительных работ в отдаленной местности, - расплющил сотни, если не тысячи жизней и дарований.

Но почему именно его выбрали для показательной гражданской казни - до сих пор ясно не совсем.

Да, сочинял стихи. Да, уже большей частью хорошие, иногда - очень. Да, пользовался некоторой известностью, как бы подземной славой. Наконец, ходили в слепой машинописи - почему-то попадались всегда очень слабые отпечатки - несколько дерзких строф, например:

Вперед-вперед, отечество мое,куда нас гонит храброе жулье,куда нас гонит злобный стук идейи хор апоплексических вождей......................................................Вперед, вперед, за радиожраньем,вперед-вперед, мы лучше всех живем,весь белый свет мы слопаем живьем,хранимые лысеющим жульем...

Вы скажете: этого вполне достаточно; к инициативе остервенелого доносчика эти строчки взывают даже и теперь. Плюс вечное бешенство органов, томимых простоем...

Но все-таки - стояла, как-никак, оттепель. Стихи так и роились в воздухе; нет-нет, и крамола какая-нибудь прожужжит... у нас, в провинции, конечно, порядки были построже, но человек со связями в Москве - мог выпутаться из беды. А за Бродского заступились Корней Чуковский и Самуил Маршак, за него хлопотали Ахматова, Шостакович, Паустовский, - кое у кого из них были ходы к большому начальству, и вроде бы на самом верху - ну, не на самом, но довольно высоко - кому-то из них обещали выручить способного мальчишку, и, наверное, в самом деле пытались - просто чтобы погасить нежелательный шумок... Но ярость Толстикова, первого секретаря обкома, и Прокофьева, главаря местной писательской ячейки, - была неутолима: ни малейшей поблажки наглецу!

Тут возможны две разгадки. Одна - почти мистическая: что у настоящих, с головы до пят советских, тем более у начальников, необычайно развит совершенно особенный, безупречный отрицательный вкус, - допустим, как оттенок в инстинкте самосохранения. Буквально по нескольким строчкам они способны оценить настоящий талант настоящего (скажем, не продажного) человека, и сразу бросаются, как на кровного, личного врага. Так называемый профессиональный критик такому прирожденному цензору в подметки не годится: интуиция совсем не та. В истории советской литературы, действительно, много фактов, эту гипотезу подкрепляющих...

Другая - всего лишь мой домысел, зато попроще. В Большом доме смешали рукописи Бродского с чьими-то другими - допускаю, что нечаянно, по небрежности, по невежеству - или чтобы, как это делают в угро, повесить на арестованного чужие не раскрытые дела, - не исключено, что и доносчик передернул для вящей убедительности, - словом, не обошлось без оговора, подкрепленного подлогом (это-то не домысел: в судебном деле фигурировали, да и в газетном заказном фельетоне Бродскому приписаны стихи неизвестно чьи). Так вот, предполагаю, что среди этих неизвестно чьих текстов были язвительные или, скорей, неприличные - задевавшие прямо кого-то из упомянутых начальников - или в этом смысле доносчиком растолкованные.

Правды теперь не добиться, да и не важно.

Немного самиздата

В ранних стихах Бродского поражает черта, у молодых авторов довольно редкая: он занят не собой; почти буквально - не играет никакой человеческой роли; автопортретом пренебрегает; чувств не описывает...