Стальные посевы. Потерянный двор - Мария Гурова

Тристан все рассказал с тем неуемным горем, нежностью и самоотдачей, с какой пишут поэму на вечную память. И когда он поставил точку, отбив ее простым солдафонским «вот», Карл все так же сидел напротив с открытым ртом и сточившимся карандашом. А Ронсенваль все так же висела на его руке, жалась к нему – хотя, легко сбросив видение, он признавал, что разволновался: от подскочившего давления опоясывавший его бицепс фиолетовый рукав показался слишком туго затянутым. «Вот». Ренара просияет, когда статья попадет к ней вместе с утренним аперитивом.

И принцесса была счастлива. Ворвалась с газетой и шумными криками в кабинет Тристана. Расцеловала его в обе щеки, рассыпалась восторгами по всему ковру, насорив замечаниями. Тристан не был уверен, что желал узнавать о Ронсенваль что‑то, что не успел услышать от нее в дни знакомства. Ренара лепетала про то, что Ронсенваль было шестнадцать, почти семнадцать, что она пробралась к ней в комнату, чтобы, краснея, описать их первый с Тристаном поцелуй, за которым их застукала Джорна, что Ронсенваль упрашивала бабушку отпустить Ренару с ней на турнир…

– Ренара, прошу… – так укоризненно тихо одернул ее Тристан.

Она осеклась и прикрыла рот ладонь в перчатке.

– Мне так жаль, – подытожила она, и газета в ее пальцах жалобно попросилась вылететь прочь в окно, чтобы не сгореть под прицельным взглядом Тристана.

И когда он, наконец, остался наедине с четырьмя стенами и тишиной в них, через считанных полчаса (стрелки настырно тикали) к нему ворвался Оркелуз. Он глубоко дышал, так, что галстук его душил, а плечи ходили ходуном, но он глаз не сводил с Тристана.

– Она согласилась, – победоносно выговорил он.

– Кто и на что? – как ни в чем не бывало спросил Тристан.

Оркелуз прошел дальше и навис над столом, за которым сидел уставший от изобилия общения Тристан.

– Ренара приняла мою клятву верности! – объяснил Оркелуз. – Вчера! Вчера вечером. Мы проговорили всю ночь, я проснулся полчаса назад.

– Поздравляю! – ответил Тристан и встал, чтобы обнять Оркелуза и одобрительно похлопать по плечу.

Ему совсем никого трогать не хотелось, но Оркелуз же заявился сюда за фейерверками и аплодисментами. И если Тристан не поздравит его в должной мере, он, чего доброго, завалится с этой историей прямиком к Илии. А этичнее будет королю узнать подобную новость от сестры.

– Рад за тебя, – еще раз хлопнул его по плечу Тристан. – Только не бегай теперь по дворцу с плакатом…

– Я не думал бегать с плакатом, – сдерживая ликующую улыбку, прервал его Оркелуз. – А ты Ренару не видел?

– Видел полчаса назад. Она тоже была безмерно счастлива, и теперь я рад, что узнал причину. – Он действительно успокоился, поняв, что не его признание привело принцессу к такому катарсису, в котором она сотрясала перед ним газетой.

Проболтав весь обеденный перерыв с Оркелузом, Тристан остался один на один с работой после. Но такая судьба – узнавать друг друга годами, живя бок о бок при дворе, и однажды согласиться связаться клятвой – звонко отхлестала Тристана по щекам, приведя в прежнее чувство потерянности. А к вечеру заявился Гаро, не менее дерганый и серьезный.

– О Истина, – процедил Тристан. – Допустим. Не говори, что и у тебя дама появилась.

– Какая дама? – растерялся он. – Почему у меня? Я по поводу…

Злосчастный «Дивный мир» в его могучем кулаке. Тристан глубоко вздохнул.

– Я должен перед тобой извиниться, – начал Гаро.

– За что?

– Я не поверил тебе тогда. Мы сидели на руинах замка, ты нес околесицу про фей и кукол, а я, чурбан, решил, что ты умом тронулся после контузии, – повинился Гаро.

– Бывает, – сухо ответил Тристан, даже не оценив трудов друга, который репетировал апологию.

Гаро пробыл с ним до ужина, а Тристан мечтал закрыть «Дивный мир», потому что вовремя не закрыл свой рот. Пост министра иностранных дел приносит с собой частые встречи и поездки, но из радостных перемен – снова частое общение с Илией. Внутренней политикой и культурой Тристан занимался вместе с королевой-матерью, пока король был занят внешней. Теперь же они снова работали вместе. Агнологи покидали Эскалот, громко возмущаясь неблагодарностью Илии I. Ощутив укол совести, Илия выплатил им часть средств за те проекты, которые он посчитал полезными для государства, а не авантюрными. Деньги убавили громкость возмущений, но не пресекли их. К концу лета, как обещала Джорна, ко двору прибыли феи. Им всем – королевской семье, рыцарям и феям – было отрадно наблюдать нынешний Эскалот. Мадам Поузи задала тон, и к военным мелодрамам, которые терпеть не мог Илия, добавились исторические костюмные драмы. В моду вошли стили, напоминающие одежды прошлого. На стене здания напротив окон кабинета Тристана вывесили баннер во все семнадцать этажей. Спустя два дня после его появления Тристан сменил шторы на более плотные и ни за что их не раздвигал даже в светлое время суток. Но зеленый, как лесной мох, бархат не спасал: баннер стоял перед глазами Тристана. Во все семнадцать этажей протянулась стройная фигура Ронсенваль, которая теперь со всех плакатов призывала возродить традиции Эскалота. Тристан понял, что окончательно потерял контроль, когда она, увенчанная нимбом из кустовой ежевики, смотрела прямо в его окно. Художник ненароком рассчитал композицию так, что теперь ее огромные голубые глаза всегда были напротив. Со слов фей и Ренары он изобразил ее так точно, словно писал с натуры. Тристан возненавидел этого человека с кисточками.

Потому что Ренара безоговорочно права, признался себе Тристан. Он сдался на пятый день, припал лбом к стеклу и смотрел сквозь него и крапающий дождь на Ронсенваль. Теперь она принадлежала Эскалоту не меньше, чем ему и родной Долине. Конечно, узнав ее, каждый эскалотец полюбил Ронсенваль, и теперь, куда бы Тристан ни сунулся, ему всюду показывали на ее изображение. Ее невозможно было не полюбить, уж Тристан о том узнал раньше всех. Это было так горько – отдать последнее, что хранил. Выключая радио, чтобы не слышать «Балладу о ежевике», Тристан не мог высунуть лицо в раннюю осень и проветриться, и уже подумывал попросить о смене кабинета на один из тех, чьи окна выходили на другую сторону с шумной улицей. Лучше гул оживленного потока машин и форточки, чем рев кнудских истребителей в памяти. А пока смеркалось, и Ронсенваль смотрела в глаза Тристану, раскинув руки, как для объятий.

Запечатлеться в памяти в самом расцвете – трагично ли это? Когда речь шла о Ронсенваль, Тристан не сомневался с ответом. Но о себе он думал