От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн

Мог ли я переменить тактику? Кажется, Элен была права, когда утверждала, что все мы были частью какого-то эксперимента. Но то, как прошла эта ночь, явно показывало, что этот эксперимент, каким бы он ни был, явно вырвался из-под контроля. Все убитые — это не могло быть запланировано Зэнгером. В этом не было смысла! Что он хотел этим сказать?

Я пытался напряженно припомнить, могло ли на самом деле быть так, что я уже однажды встречался с профессором в своем раннем детстве, но я обнаружил, что в моих воспоминаниях как будто возникла огромная дыра. И огромное количество дежавю, которые случались со мной нынче ночью… Это не могло быть просто совпадением. И разве раньше у меня не было странного безотчетного чувства, что какая-то часть моего детства отсутствует в моих воспоминаниях? Не была ли это уже давнишняя уверенность, таившаяся в моем подсознании, что в моих воспоминаниях чего-то не хватает? В некоторые моменты эти подозрения прорывались в мое сознание лишь для того, чтобы снова быть вытесненными, как только я начинал всерьез задумываться об этом.

Да, было время, о котором мне не удавалось вспомнить, отрезок, о котором я знал большей частью со слов моих родителей, но они так часто вспоминали об этом, что это уже стало как бы частью моих собственных воспоминаний. Я был в каком-то интернате…

Но все же это был я, я сам! Я ненавидел дядюшку, который все время посылал меня из одного интерната в другой, за то, как он поступал со мной, но если быть честным перед самим собой, я должен признаться, что он лишь продолжал делать то, что делали со мной и мои родители, пока еще были живы. Я всю жизнь старался не думать об этом. Слишком рано я потерял их обоих, и все, что не соответствовало идеальному образу заботливых и любящих родителей, которые так рано и внезапно ушли из своей и моей жизни, я беспощадно вытеснял. Я предпочитал приукрашивать хорошие воспоминания, а плохие заштриховывать потемнее, чтобы ничего не было видно. Должно быть, они хотели мне лишь добра, когда посылали меня из одной престижной школы в другую, но я ненавидел их за это. Позже я старался больше не думать о том, что я вообще мог ненавидеть их за что-либо. Покойных родителей не презирают. Их память чтят. Но как только я попытался удалить ту темную штриховку, которую я нанес на их дурные поступки, я почувствовал себя отринутым от них, как тогда, когда они еще были живы. Они ограничивались тем, что забирали меня на каникулы, и если повезет, на мои дни рождения. Когда других детей забирали на выходные, я оставался, как правило, в компании нескольких друзей по несчастью в интернате и собирался провести выходные либо за рассматриванием комиксов про Микки-Мауса, которые они мне регулярно присылали, либо просто лежа на кровати и в полной апатии глядя в потолок, чувствуя себя ужасно ненужным и нелюбимым.

Да, мои родители были не идеальны, и детство мое было не таким, чтобы о нем хотелось часто вспоминать. Думаю, я посетил все закрытые интернаты в этой стране. Все, кроме интерната крепости Грайсфельден.

Я перевел взгляд на монитор, расположенный на противоположной стене, на котором был виден операционный зал. Элен расположилась на перепачканном кровью операционном столе. Я растерянно наблюдал, как медсестры прислонили к ее спине пластмассовую подставку, чтобы она могла сидеть на столе прямо. Довольно странная поза для операции, подумал я. Один из закутанных по самые уши врачей начал дико жестикулировать руками и что-то оживленно говорить Элен, но она только отрицательно помотала головой. Одна из сестер принесла огромное, высотой почти с человеческий рост зеркало и поставила его перед операционным столом.

— Достойная восхищения женщина, — снова произнес Зэнгер и выпрямился на своих неверных ногах. — Думаю, что если бы она только могла, она бы и из головы себе вырезала опухоль сама. Но этого даже мы не можем. Так у нее по крайней мере есть чувство, что она сама несет за себя ответственность… Он со вздохом покачал головой и на прощание кивнул мне. — Мне хотелось бы быть поблизости, когда она лишится сил, — сказал он и направился к выходу. — Позже мы еще увидимся.

Я не стал смотреть вслед старику. Как зачарованный я наблюдал по монитору, что происходит в операционной. Элен сама себя уколола в живот длиннющим, с ладонь, шприцем, в котором, наверное, содержалось обезболивающее средство. Только теперь я понял, что имел в виду Зэнгер и что собиралась сделать молодая докторша: она действительно хотела оперировать себя сама!

С явно видимым, несмотря на закрытое лицо, отвращением одна из сестер в зеленом халате протянула Элен скальпель, который Элен приставила к своему обнаженному тем временем животу. Она сделала надрез, и мне стало дурно до тошноты. Я не хотел, не мог видеть, что она будет делать дальше, и закрыл глаза. Но даже простое представление того, как Элен оперирует сама себя, было едва ли легче перенести, чем наблюдать происходящее дальше, и словно в наказание за то, что я закрыл глаза, к изображению на картинке монитора прибавился еще и звук. Сначала раздался какой-то электрический треск, а затем я услышал напряженный голос Элен.

— Я облитерирую мелкие кровотечения, — решила она.

В ужасе я снова посмотрел на монитор. Она действительно сделала это! Элен собственноручно надрезала себе живот примерно на десять сантиметров. Из зияющей раны сочилась густая кровь, а молодая докторша была бледная как мел. На лбу у нее выступил холодный пот, и я видел, как слегка дрожали ее руки. Но она не сдавалась, она не пыталась смотреть в сторону, а очень внимательно наблюдала за каждым своим движением, глядя в зеркало, которое стояло прямо перед ней.

— Пожалуйста, электрокоагулятор, — тихо сказала она.

Одна из закутанных фигур протянула ей какой-то прибор, который выглядел как тонкий голубой карандаш. Из его заднего конца вел электрический провод, исчезавший где-то за спинами докторов и медсестер. Рыжеволосая докторша провела этим карандашом по краям раны, и ей даже удалось на время этой процедуры полностью остановить дрожь в своих руках, но на ее лице были явственно написаны страх и ужас. Одна из сестер подошла к ней ближе и вытерла пот у нее со лба ватным тампоном. Качество изображения на мониторе, по которому я следил за происходящим, было исключительно великолепным. Я мог различить даже складочку напряжения, образовавшуюся на переносице Элен.

Докторша отложила странное устройство, которым она обработала края надреза, и взяла что-то, что выглядело как гигантский пинцет. Она осторожно погрузила его глубоко в брюшную полость. Из громкоговорителя под монитором было слышно тяжелое дыхание. Перчатки телесного цвета, надетые на руки Элен, были темные от крови и неприятно контрастировали с почти белым цветом ее кожи. Она все еще манипулировала похожим на пинцет инструментом в огромной открытой ране, которую она сама разрезала скальпелем. Врачи и медсестры, полукругом обступившие ее, молча наблюдали за ее действиями.

Я не был уверен, удивляться ли ее мужеству и стойкости, или презирать ее за бессмысленное ухарство, с которым она, будучи опытным хирургом, решилась на подобную операцию на своем собственном теле. В любом случае мне было невыразимо дурно, и желудочный сок, поднявшийся по пищеводу, больно жег мое горло. Что, черт возьми, может заставить человека, хотя бы даже и медика, делать операцию у себя в животе? Неужели ее профессиональная гордость зашла так далеко, что она не могла никого другого подпустить к своему телу, или страх заставил ее поступить именно так? Или то, что я сейчас видел перед своими глазами на мониторе, было вариантом медицинского харакири? А может быть, все вообще по-другому, и профессор Зэнгер что-то с ней сделал? Может быть, он угрожал ей. Но если это так, то что могло быть настолько ужасным, чтобы она предпочла такую мученическую смерть, чем те последствия, которые ее ожидали?

— Пульс… — из громкоговорителя донесся тихий женский голос.

— Больше никаких болеутоляющих! — властно произнесла Элен, ни на секунду не отрывая своего внимания от того, что она делала со своим телом. — Я буду… — она остановилась. Видимо, она заметила, как малы ее силы, и решила не пускаться в дискуссии. Вместо этого она тихонько взмахнула рукой в направлении одной из медсестер. — Тампон, — слабым голосом приказала она.

Вместо ватного тампона стоящая ближе всей к ней помощница вытерла ей пот со лба ладонью. Да ватного тампона теперь и не хватило бы, чтобы вытереть весь пот, который потоком стекал со лба Элен, смешиваясь с кровью на ее руках.

— Сердцебиение слишком частое, — проговорил на этот раз уже мужской голос.

На лице Элен нервно дернулись мышцы. Она медленно достала инструмент из раны. Я не хотел туда смотреть. Я не мог требовать от себя рассматривать в деталях то, что Элен достала из своего тела, в конце концов, меня никто к этому не принуждал. Но ужас парализовал меня. Я не мог даже моргать, не говоря уже о том, чтобы отвернуться от монитора.