Дети Империи - Олег Измеров

— А вы становитесь решительным… За что же мы будем пить?

— За наше случайное знакомство!

— Вы всегда предлагаете то, от чего невозможно отказаться? — Нина отпила вина и отложила себе на тарелку крабов. — И не боитесь случайных знакомств?

— Знаете, я так долго жил правильной жизнью, что в ней пора делать какие-нибудь ошибки. А то коллектив не поймет.

Нина засмеялась.

Вино оказалось по вкусу похожим на Liebfraumilch, а заливная рыба оказалась судаком, и, если бы ее попробовал Рязанов, то, скорее всего в "Иронии судьбы" про подобное блюдо были бы абсолютно другие реплики.

Они опустошили бокалы; Виктор снова наполнил на три четверти.

— Виктор, а вы до революции жили в дворянской семье?

— Какой революции?.. А, понял. Нет, как-то ехал в поезде с официантом из московского ресторана, он всю дорогу рассказывал… Но я смотрю у вас тоже художественный вкус не только в живописи.

— Да это приходится в Москву ездить на приемы, связанные с продажей картин, там и переняла.

— Нина… а можно вам теперь задать личный вопрос?

— Почему я не замужем?

— Да. — Виктор не ожидал такой проницательности от дамы. — Вы молоды, очаровательны, у вас головокружительный успех, и мужчины должны просто пачками лежать у ваших ног и засыпать вашу комнату букетами цветов.

— Должны, — грустно вздохнула она. — Только некогда. С этой мастерской я пашу как шахтерская лошадь — все время надо идеи, идеи, идеи… Глаза закроешь — цветные пятна, линии… Сюда приходишь просто ничего не видеть и не слышать. За эту квартиру рассчитаться, родичам в Денисовке высылаю, чтобы дом новый поставили, потом осталось только машину взять и дачу, это такой домик загородный, чтобы ездить отдыхать, где-нибудь рядом с речкой, и все, жизнь устроена, и детям что останется. Это же все ненадолго, еще пять-шесть лет, и волна абстрактного стиля пройдет, поп-арт все удавит… тогда гнездо и наполним. А пока — мне двадцать семь и, как женщина, я чувствую себя как горячая и хорошо смазанная паровая машина, — она похлопала себя по бедру. — Слушайте, а давайте перейдем на "ты", а то ей-богу, чувствуешь себя как перед телекамерой…

— А перед телекамерами сложнее, чем было перед художниками?

— Художник человек, его видишь, чувствуешь, что он думает… а там неизвестно сколько глаз и что у них там у всех в головах, тоже не видно. Короче, предлагаю — за переход на "ты".

— То-есть, на брудершафт?

— Брудер… Это, что, как в рейхе, что ли?

— Не в рейхе, давно, еще до рейха, до революции, в общем, студенческий обычай. Надо переплести руки локтями…

Нина придвинулась к нему на диване, и он действительно почувствовал жар ее бедра; она ловко переплела свою руку с бокалом с его локтем, и, озорно улыбаясь и глядя ему в глаза, пригубила солнечную жидкость, как будто медленно поцеловала бокал.

Невидимый саксофон из музыкального центра выводил старый фокстрот "My resistance is low". "Обалдеть" — подумал Виктор. "Сцена как по нотам"

Он поставил бокал, встал и подал ей руку; Нина тоже поставила свой и вышла на середину гостиной. Фокс танцевала она легко, привычными движениями, хорошо чувствуя партнера; Виктор даже удивился.

— А говорила, на танцы бегать некогда, — сказал он, когда они снова устроились на диване.

— Потом пришлось учиться. Промоушен все это называется. И речи пришлось самой заново учиться. Хорошо фрезеровщику — он дал полторы нормы, ему машина на перфокартах полторы нормы пробила, против машины никто слова не скажет. А здесь, чтобы пробиваться — по-городскому говорить надо, академически правильно. Как Элизе Дулиттл, вот только осваивать пришлось без Хиггинса… Слушай, бери крабов, они полезные. У меня в холодильнике еще есть.

— Спасибо… И все-таки, Нина, интересно…

— Почему случайно и почему ты? Верно? — Она засмеялась.

— До чего с тобой легко. Ты читаешь мысли.

— Они у тебя на лице написаны… Ты никогда не замечал, насколько легче рассказать о себе, поделиться мыслями с совершенно незнакомым человеком?

— Замечал.

Еще бы не заметить! Столько народу в наше время ради этого лезут на форумы, в чаты, заводят аськи и прочие мессенджеры. Именно чтобы найти совершенно незнакомого человека, которому почему-то рассказывать проще, чем близким или друзьям: не надо думать, что и как сказать, не надо ждать какой-то реакции, просто взять и облегчить душу.

— А еще спрашиваешь. Ну и как это все будут называть в век кибернетики?

— Мы с тобой чатимся в привате.

— Чего-чего?

— Ну это молодежный жаргон такой. Чатится — это от английского "чат", говорить, беседовать, а "в привате" — это отдельно от других, в уединении.

— "Мы с тобой беседуем в уединении"… Как красиво… — мечтательно произнесла Нина и слегка округлила глаза с длинными ресницами. — Совсем как в романах. Я совсем не против чатиться!

По радио зазвучала неторопливая блюзовая мелодия, в ярких свинговых тонах. К своему удивлению, после длинного вступления Виктор узнал в ней обработку "Лили Марлен".

— О! Одна из моих любимых. Дамы приглашают кавалеров! — И она, вскочив, потянула Виктора за собой.

"Дас ист фантастиш. Никогда не думал, что буду танцевать танго под "Лили Марлен", в стиле свинг, с советской ударницей креативного бизнеса."

— А что это за мелодия? Очень знакомо, кажется, в кино слышал.

— Не в кино. Одна из запрещенных в рейхе песен.

— А-аа… Точно.

— Вроде "Катюши", про девушку, которая солдата ждет. "Даже из могилы, засыпанный землей, найду вернуться силы, чтоб встретиться с тобой. Призрачной тенью сквозь туман я вновь продолжу наш роман…" Хорошая песня. Жалостливая.

"Я шизею в этом зоопарке… Хотя… Мы вообще тащились от всего подряд, не думая о тексте… Ra-Ra-Rasputin, Russia's greatest love machine… Чем Лили Марлен хуже? Не плачь девчонка, пройдут дожди…"

Они уже двигались в квикстепе под оркестрового Sandman'а — видимо, он сейчас был очень популярен. Хм, а приличные знакомства тут примерно по одному образцу… проводить, перекусить, поговорить, потанцевать, интересно, что будет дальше… Хотя, с другой стороны, если ей хочется потанцевать, не на танцплощадку же идти? Там небось одни старшеклассницы и пацаны перед армией.

— Ну вот, а второе — знаешь, я просто вдруг как-то почувствовала, что ты не такой, как все. — продолжила Нина снова уже на диване.

— Это… в каком смысле?

— Как тебе объяснить-то… Ну… Ну вот ущипни меня.

— Зачем?

— Так надо!.. Ай! Ну, нельзя же так буквально! — воскликнула она, потирая бедро. — Ладно, проехали. Понимаешь, ты не такой по привычкам, как держишь себя… это незаметно, но мне чувствуется. Как тебе объяснить… ты какой-то внутри свободный. Наши сразу не решились бы ущипнуть, даже если знают, что без подвоха. Они знают, что два часа — это не знакомство! А ты или не знаешь — но тебе же не десять лет — или тебе все равно.

— Верно. Я всегда выглядел белой вороной Есть такой недостаток.

— Не увиливай. Если бы я не знала, то решила бы, что ты из НАУ. То-есть не совсем из НАУ, а очень долго там жил. Я же часто их в Москве вижу. А говоришь и думаешь, как все наши.

— Откуда ты знаешь, как я думаю? Ах, да… И почему из НАУ, а не из рейха или Японской империи? — и Виктор показал руками косые глаза. Нина засмялась.

— Ты очень веселый, с тобой легко… Пошли, я покажу, как я тебя вижу.

Они вошли в кабинет. Виктор ожидал увидеть там что-то вроде творческой мастерской, но на большом двухтумбовом столе дремали только коленкоровые папки и рогатый телефон коричневой пластмассы; очевидно, здесь творилась прозаическая хозяйственная деятельность фирмы, а весь креатив оставался в мастерской; впрочем, за стеклами шкафов дремали толстые книги по искусству, художественные альбомы и каталоги. Нина включила массивную бронзовую настольную лампу, вынула мягкий карандаш из стаканчика настольного прибора из серого мрамора, вынула чистый лист из одной из папок, и, не воспользовавшись дубовым полумягким креслом с низкой спинкой в виде дуги, а присев на край стола, начала быстро рисовать. Шуршал грифель, и под этот тихий шорох на потолок забралась огромная тень Нины; казалось, вместе с тенью, она полностью ушла в работу, изредка бросая на Виктора молниеносные взгляды.

— Примерно так, — сказала она, закончив, и протянула листок.

Виктор вздрогнул. На рисунке он стоял, опершись рукой на березу, двадцатилетний, с длинными волосами, баками и полоской юношеских усов, в клетчатой расстегнутой ковбойке, завязанной узлом на животе, в старых истертых джинсах с заклепками.

У него дома лежал такой снимок. Это было в стройотряде под Дубровкой. Даже пейзаж сзади, намеченный несколькими карандашными штрихами, был похож. Джинсы, кстати, не фирмовые, а вьетнамские, рабочие.

— Откуда… откуда у тебя такой талант? Потрясающе.