Кандалы - Скиталец

Тут всхлипнула Паша и заплакала.

Листратовы, лишившись казенного участка, не очень унывали: никто в деревне в точности не знал, сколько арендаторы денег нажили за сорок лет аренды, но полагали, что немало.

Павел то и дело за Волгу в город ездить стал: лабаз для ссыпки зернового хлеба на пристани купил, городской дом приобрести приглядывал, хлебную торговлю думал открыть. Но покуда продолжал попрежнему жить в Займище, хотя никаких дел по земельной части с мужиками у него уже не было — вроде как на даче жил… Старшего сынишку в гимназию отдать в губернский город собирался, а сам, как и прежде, в ватном пиджаке и высоких сапогах ходил по-мужичьи.

Онтон постарел, безбородое лицо на печеное яблоко походить стало. Жил старым бобылем — один, держал работника да стряпку-старуху. У этого на старость тоже, видно, скоплено было — век доживать в Займище собирался.

Василий Листратов с женатым сыном Иваном и прежде-то немного земли арендовали, беднее других Листратовых жили, а теперь и вовсе почти по-середняцки работали на старой, надельной земле. К этому времени у всех у них яблочные сады подросли, что еще прежде посажены были, а теперь хороший доход стали давать.

В старые годы никто садоводством на степной стороне Волги не занимался; пустое это было дело тогда — без чугунки сбыта в городе не было, куда лучше казенную землю снимать, белотурку сеять — пшеницей жила вся Средняя Волга, весь луговой берег ее.

Как-то приехал из Кандалов Амос Челяк на своей большой сивой кобыле: печь печью лошадь была; подъехал ко крыльцу Павла, лошадь привязал, тяжелыми шагами в горницу ввалился, бобровую свою бороду разгладил и начал глубокомысленные речи за чаем разводить:

— Вы тут живете и ухом не ведете, об участке плачете, а ведь не в том сила, что кобыла сива! Был я в городе, в земскую управу зашел: землю теперь под сады у нас в Кандалах за речкой дают, и молоднячок для посадки через земство можно получить!

— У нас и без того сад вырос хороший! — возразил Павел.

— Вам хорошо, а тебе так и вовсе в город линия выходит. А вот мне покупатель на ветряк мой подвернулся, продал я мельницу, сад теперь за рекой сажаю!..

— Нашим козырям все под масть, — одобрил Павел, — посевами теперь не проживешь!.. Земля к большому капиталу отходит.

— Я так думаю, — наморщив лоб и сдвинув брови, продолжал Челяк, — теперь вся наша округа на садоводство перейдет: словом — наша сторонушка хвалится садами! сбыт большой открылся: как только мост через Волгу провели, пошла чугунка на Сибирь! Прежде на Бурлаках вся и дорога кончалась, зимой гужевое движение было, а теперь, когда вместо маленькой станции большой вокзал выстроили — поезда пошли! От наших-то деревень рукой подать стало!.. Теперь мужик — что ни привези, какую хочешь заваль — все с руками оторвут! Пригородными стали мы! Молодежь работать на чугунку пошла! Настасья-то, деда Матвея покойного дочь, уж на что вдовье ее дело, а сыновей в техническую школу определила при станции в Бурлаках: кончат школу, машинистами будут! а еще на каменоломни молодые ребята идут за Волгой, под горой цементный завод купцы строят!

— Чужая сторона прибавит ума! Кстати — Ванюшка-то где у тебя?

Даже побледнел Амос при одном имени сына, побарабанил пальцами.

— И сам не знаю, где он: матери пишет, а мне ни строки; в какую-то атлетическу школу поступил… чем бы дитё ни тешилось, лишь бы не плакало! Да и то сказать — надо дать коню поводья!

— Все-таки школа, — возразил Павел, — чему-нибудь да учат в ней?

Амос махнул рукой.

— Циркачом хочет быть, в цирке ломаться! нешто это дело? да и школу-то, слышь, перевели в Москву! Одно слово — от рук отбился! Скажи, пожалуйста, какое это дело цирк? Бродяжничество! А мне-то для какой цели жить? Вот сад завожу — для кого? Не знаю!.. Мы с Оферовым по общественным делам теперь на сходке орудуем!

— Не в старшины ли метишь? — Павел искоса взглянул на него.

Амос отрицательно мотнул головой.

— Что ты, в уме? Раскольники меня «скубентом» зовут, спрашивают: правда ли, что будто я студент? А это значит — революционер, будто бы против бога и царя иду!.. Мы с Оферовым только и всего, что на сходе всегда проводим эдакую линию… Ну, против попов… по школьному вопросу и прочее… Тяжелое время подходит, беднеет народ, ну и, конечно, жизнью своей недоволен!.. Вот насчет садоводства от земства агентом состою…

— Мелкие дела!

— А где их взять — крупных-то? В городах, говорят, движение какое-то происходит, а до нас еще не дошло покуда!.. Что пишет Кирилл?

— К лету приедет! — зевнув, Павел встал из-за стола.

— Вот — лишились мы земли, и в город потянуло… А иначе куда же детям-то нашим идти?

— Ну, ты и стар, да удал — за двоих стал; неуклюж, да дюж! — шутил Павел, провожая гостя.

Челяк побывал еще у Яфима с Ондревной, заглянул и к молодоженам — потолковал и с ними про безземелье и про сады новые. Мысль о садоводстве всем нравилась, у Ондревны разгорелись глаза, Лавр готов был на все — сады садить и в каменоломнях работать: все чувствовали себя обездоленными после прекращения аренды, готовы были на какую угодно работу.

Поэта Левитова нашли в могильном склепе монастыря лежащим около одной из гробниц, зацепившись платьем за длинный гвоздь, торчавший из стены подземелья. Отклеившийся лоскут толстой бумаги при дуновении ветра издавал те зловещие звуки, которыми так напуганы были картежники-нигилисты.

При вскрытии обнаружилось, что попович умер от разрыва сердца. Приехавшие отец и брат похоронили «никудышного» при участии всех его товарищей и ученического хора института. Вукол, Клим и Фита так и не открыли никому тайны их пребывания в склепе. Друзей мучил страх и стыд.

В это время в городском театре объявлены были гастроли знаменитого артиста Андреева-Бурлака. Это отвлекло их от дальнейших душевных терзаний. Они не пропустили ни одного из объявленных спектаклей, восседая за пятнадцать копеек на самой верхней скамейке галереи городского театра.

Это был тот самый маленький, приземистый театрик, в котором Вукол в детстве бывал за кулисами, выступал на сцене.

Еще до начала спектакля они думали, что на сцену выйдет величавая знаменитость, которая поразит всех: и говорить и ходить будет не так, как это делают обыкновенные люди, даже самой наружностью очарует зрителей.

Но на сцене появился как будто и не актер, играющий роль, а самый настоящий, живой, невзрачный мужичонка, бедно одетый, с дрянной бороденкой, заговоривший сиповатым, застуженным мужицким говорком. Казалось, что это было самое последнее лицо в пьесе. Но постепенно именно мужик стал захватывать внимание публики, битком заполнившей театр: мужик переживал жгучие чувства, обнаруживая широкую, безудержную страсть, охватившую его. Когда мужик с необычайной силой говорил о тройке, шарахнулась публика: в пьесе ничего не говорилось об опасности со стороны мужика, но артист заставил это почувствовать.

Особенностью замечательного актера была невероятная трата нервной силы на сцене. Видели они его в роли Любима Торцова и в роли Аркашки. Но самое сильное впечатление получили от городничего. Артист заставил зрителей почувствовать что-то несравненно большее и более глубокое, чем конец мошенника, к которому близко подошла расплата за все. Потрясенными вышли они из театра и вдруг увидели, что от главного подъезда двигаются сани, сопровождаемые толпой народа, кричащего «ура!» и «браво!». В санях сидел человек в длинной шубе и бобровой шапке: публика везла артиста сама — впряглись вместо лошадей. Он пытался что-то сказать, но толпа своими криками заглушила его голос.

Процессия двигалась мимо «Театральной гостиницы» — второразрядного трактира. Вукол, Клим и Фита приняли участие в этом уличном чествовании.

Поровнявшись с дверями гостиницы, гастролер неожиданно выскочил из саней, вбежал на крыльцо и, обернувшись к публике, шутливо раскланялся при оглушительном крике толпы. Потом быстро скрылся за дверью. Толпа некоторое время аплодировала и кричала, но потом, успокаиваясь, стала расходиться, думая, что доставила его к месту квартирования.

— С научной целью зайдем? — решительно сказал Клим и отворил дверь.

— Разве что с научной! — подтвердил Фита, — может быть, увидим, какой он?

Все трое поднялись во второй этаж по длинной деревянной лестнице.

Трактир был полон публикой, нахлынувшей из театра. Длинный, во весь этаж, зал трактира освещался двумя яркими люстрами из керосиновых ламп. Было шумно, за каждым столом сидела ужинающая компания. Половые в белых рубашках разносили на подносах кушанья и напитки.

Молодые люди неожиданно для себя попали в многолюдный трактир и в первую минуту были ослеплены его огнями. Снимая у вешалки свои пальтишки, заметили знакомую длинную шубу. Пожилой бритый человек среднего роста, в потертом пиджаке и в рубашке с отложным воротником быстро прошел мимо.