Кандалы - Скиталец

После деда Матвея осталась-таки кубышка с его сбережениями, которые он в течение своей долгой жизни терпеливо откладывал «для детей», сурово отказывая им не только в излишествах или франтовстве, но зачастую в самом необходимом: из-за бережливости деда они ходили дома босиком все лето и осень до первого снега. Дед почти ничего не покупал. Одевались в самотканную пестрядину, работали в самодельных лаптях с онучами, только по праздникам и зимой надевали валенки, свалянные бродячими валяльщиками. Дубленые полушубки и тулупы шились «швецами» из овечьих шкур деревенского стада. Гончарную и деревянную посуду выменивали за обломки железа и на кошек у кошатников, разъезжавших по деревням. Кизяк для отопления русской печи делали сами из навоза и только подтопок топили хворостом из общественного леса или собственной соломой. Продукты питания — хлеб, овощи, молоко, мясо — все было свое! В город ездили для продажи хлеба и деревенских продуктов. Пшеница была главным источником благополучия: ржаного хлеба не любили, не пекли, ржи почти не сеяли на левом берегу, рожью славилась горная сторона, зато и народ там был не тот, что на луговой: серый, темный, ржаной, неприхотливый.

При жизни деда были у него на гумне небольшие два амбарчика с пшеницей: из одного хлеб шел в продажу, другой оставался неприкосновенным — на случай неурожая. Скотины после деда осталось пять лошадей, две коровы и с полсотни овец.

После отмены казенной аренды хозяйство приволжских сел измельчало: молодежь подросла, утеснение в земле увеличилось — кто был середняком, тот очутился бедняком.

Обдумав все происшедшее, Анна Ондревна настояла на том, чтобы Лаврентия женить и выделить.

Дележ произошел осенью, по окончании полевых работ. Поделились мирно и справедливо: о жеребце Ваське-Гекторе метнули жребий — достался Васька Лаврентию, ему же отошла и жеребая кобыла. Сжала губы Ондревна, но полного огорчения не показала: видно, уж такое счастье Лаврушке молодую жизнь начинать, свою семью, свое добро наживать.

— Что ж, ничего, Лавруша, стары люди говорили: не родись богат, не родись умен, родись счастлив! — И добавила: — Все ж не мешает и хрестьянину разум копить: счастье без ума — дырявая сума!

Братья поделили кубышку отцовскую, запершись от соседского глаза в чулане: не больно много в ней оказалось, а все-таки на первое время да на черный день могло быть подмогой. По закону и обычаю — в отцовском доме полагалось младшему остаться, а Яфим насупротив, через дорогу, свою избушку в два окна начал строить, поменьше отцовской.

— Своя хатка — родная матка! — приговаривала Ондревна, а Яфим ухмылялся на ее слова и сам работал вместе с плотниками. Как только выстроили Яфимову хату — начали высватывать Лавру невесту: и за это дело взялась Ондревна-премудрая.

Маленькая, но кряжистая, проворная, сметливая — умела она хоть кого уговорить разумными речами вперемежку с пословицами и присловьями.

Ездила на Мещанские Хутора, в Свинуху, в Спасское и все вынюхивала да выспрашивала, у кого какие невесты считались на выданье в этот мясоед, какого они были роду-племени, не было ли в роду пьяниц, дураков, озорников или больных дурными болезнями — все вызнала бойкая мещанка и остановилась на семье земских ямщиков Романевых в Кандалах. Там оказалась на выданье хорошая девка — видела ее Ондревна, говорила с ней: из себя аккуратная, крепенькая, без изъянов, работы не боялась, хоть и не такая крупная, как романевские мужики, — в бабушку уродилась. По разговору не дура, зря слова не брякнет. И решили сватать Пашу Романеву.

Исконные мужики — семья Романевых — хорошо знали крепкую семью деда Матвея, непьющую, работящую, зажиточную. Все помнили и бывшего соседа своего — умственного Елизара и как Пашка с Вуколом вместе росли, в детские игры, в жениха и невесту играли, а теперь, породнившись, теткой и племянником будут. Сладилось дело, на рукобитье по рукам ударили. Пошли девишники да пиры свадебные. Со стороны жениха Иван Листратов дружкой был, по улице в гурьбе гостей, баб и девок, растягивая гармонь, шел с бородищей своей черной, с глазищами цыганскими — частушки с прибаутками отхватывал. Весело свадьба прошла, хоть и небогато.

Переселился старшой брат в новую избушку, молодые в старой избе остались.

Дружно зажил Лаврентий с молодой женой. Миловидное, славное личико было у белокурой синеглазой Паши. Всем по душе пришлась простодушная, доверчивая улыбка ее, да и в глазах-то ее синих чистота да простота были. Почти еще детской душевной невинностью веяло от этой юной пары — только на год старше безусого Лаврентия оказалась семнадцатилетняя Паша, а все-таки норовила верховодить им.

Ондревна не оставляла их хозяйственными поучениями, но случилось так, что сразу же не повезло молодоженам.

Три лошади достались Лаврентию: новый Чалка, похожий на прежнего, давно умершего, с тою разницей, что был ленив необычайно, жеребая старая Карюха и красавец, на зависть всей деревне, Васька-Гектор.

Летом и осенью паслись они на другом берегу Постепка, напротив мыса, где речка становилась шире и глубже, чем у мостика. Паслись там лошади и из других дворов. Обыкновение было, чтобы при возвращении домой не делать крюку к мосту, перегонять лошадей через речку вплавь к мысу: ближе эдак было, потому все так и делали. Но однажды, прыгнув с берега в Постепок, почувствовала себя Карюха дурно — на сносях была и как раз тут время жеребиться ей пришло — не выплыла, утонула. Лишился лошади Лаврентий вместе с нерожденным приплодом. Лошадь для мужика — все равно, что друг и домочадец. Породистая Карюха с ее красивой головой, умными глазами и тонкими ногами была любимицей семьи и родоначальницей всех лошадей в хозяйстве деда Матвея. Навзрыд плакал о ней Лавр. А тут как раз осенняя пашня подходила — опросталась бы Карюха да и в плуг — полторы десятины только и было надельной земли у Лавра.

Погоревали Лаврентий с Пашей и решили новую лошадь купить: сразу пригодились сбережения дедушки Матвея.

Запряг Лавр Ваську в телегу и отправился за Волгу, через Бурлацкую гору — в уездный город на конскую ярмарку. Поскупился сын прижимистого Матвея въехать на постоялый двор — гривенника пожалел — остановился на площади, выпряг коня и к телеге привязал, сам в ближнюю харчевню пошел. Не одна его лошадь на площади стояла — многие так делали из копеечной крестьянской бережливости. На ярмарку почитай что все мужики из ближних деревень съезжались, в лицо друг друга знали. Но, видно, переменились времена — когда вернулся Лавр, одна пустая телега стояла: пропал красавец Васька без вести. Кинулся парень туда-сюда, у всех спрашивал — никто ничего не видал. Слыхом не слыхано было, чтобы у кого-нибудь лошадь украли среди бела дня на базаре.

Не так денег было жалко Лавру, как самого Ваську — такого же друга для него с детских лет, каким был старый Чалка для деда Матвея.

Пришлось купить вместо украденного коня обыкновенную крестьянскую лошаденку за восемьдесят рублей.

С тяжелым камнем на душе вернулся на ней Лаврентий в деревню и уже не плакал, не терзался, как это было с ним, когда погибла Карюха; молча вздыхал, упершись в землю взглядом, когда Паша утешала его ласковыми словами, гладя рукой густые русые волосы его:

— Не кручинься, Лавруша! Утро вечера мудренее, жена мужа удалее. Я отцу поклонюсь — лошадь вымолю!

Пришла и Ондревна с Яфимом своим.

— Слышу, слышу! Золовка хитра на уловки! — тараторила Ондревна. — Дотешились детки до беды! да и то сказать — как угадать? Тихо идешь — беда догонит, шибко пойдешь — беду догонишь!.. Так-то старые люди говорили!.. А ты, Лавруша, не унывай — оба вы молодые, всего еще будет впереди!

Лавр поднял голову, тряхнул волосами и вдруг улыбнулся.

— Эх! — он повел широкими, как у отца, плечами, — видно, у всякого Филатки свои ухватки!.. Чужой ум не попутчик! Старики умели добро сберегать, и мы уметь будем! Работать будем, горбом возьмем!

— Пра… правильно! — заикаясь, подтвердил Яфим, — не пла… не плакать же!.. Лошадь-то я тебе дам покудова: по… помочью работать будем!

— Знамо! — перебила его Ондревна, — беда не дуда: играть не умеешь, а покинуть не смеешь! Попал в тиски, так пищи не пищи — выход ищи!

Братья вышли во двор новокупленную лошадь смотреть.

Решили Паша с Лавром изо всей силы работать, а беде не поддаваться. Когда родные ушли, Лавр вытащил из-за божницы чернильницу с пером и четвертушку серой бумаги.

— Чего это пишешь? — нагнувшись к нему, спросила ласковая Паша, обнимая его.

С трудом выводил корявым детским почерком без всяких знаков препинания отвыкший от грамоты Лаврентий.

«Здравствуй Вукол, — медленно читала через плечо мужа Паша, — больно я соскучился об тебе вспомнил нашу прежнюю дружбу и сердце мне ровно кто обливает чем…»