Кандалы - Скиталец

— В деревне писал. А здесь — когда же?

«Граф» воодушевился.

— Вот что, ребята! вы, я знаю, слышал, — народ литературный, читаете много! Клим, оказывается, стихи пишет! У Левитова тоже стих легко идет! Давайте попробуем рукописный журнал издавать — специально для нашего института? А? Вот идея!

— А что ж! — отозвался Вукол. — Журнал — это дело! Стихи я не пробовал писать, но статьи и я могу! Фита! Ты как?

Фита взъерошил свои крепкие, густые волосы.

— Я — возьмусь переписывать: вы — сочиняйте, а я — набело! редактором ты, Вукол? или «граф»?

— Ну, какой я редактор? — возразил «граф». — Я издатель! Всех вас сорганизую! Вот теперь вечеринку устраиваю — литературно-музыкально-вокальную! Декламация будет, пение, чтение и, конечно, выпивка!

Накинув пальто и надев широкополую шляпу, «граф» удалился, тренькая на гитаре и напевая звонким тенором:

Скинь мантилью, ангел милый,И явись, как майский день.Сквозь чугунные перилаНожку дивную продень!

«Граф» жил позади монастыря, рядом с монастырским кладбищем, в большом одноэтажном деревянном доме, чрезвычайно запущенном, вроде заброшенной усадьбы, с заколоченным парадным подъездом. Черный ход вел через пустынный двор прямо в громадную угловую комнату с широким видом на Волгу и Заволжье. Это была не комната, а целый концертный зал, почти пустой, со старинными венецианскими окнами, в нижней их части выбеленными мелом, с полукруглой фрамугой верхних стекол. Остальные комнаты, тоже большие, представляли собой склад инвентаря и всякой рухляди, загрузившей их почти до потолка.

«Граф» жил вдвоем с матерью — сгорбленной седой старушкой. Вопреки своей разгульной и безалаберной жизни он, повидимому, был нежно любящим сыном. Получая от своей станицы стипендию, «граф» от чьего-то имени числился заведующим или хранителем этого необитаемого дома. Лучшего помещения для нелегальной вечеринки нельзя было придумать.

В комнате, кроме обеденного стола, дряхлой кровати, гитары на стене и полдюжины стульев, было еще несколько длинных некрашеных скамеек, заимствованных из «инвентаря». На столе ярко горела большая хорошая лампа, тоже инвентарная, освещая на нем торжественный «буфет» вечеринки: графин водки, пустые рюмки, стаканы. Под столом стояла корзина пива. Старушка подавала закуски и тарелки на стол.

Комната была полна, но вечер еще не начинался. Слышался гул общего говора. Публика собиралась.

«Граф» в чистой сарпинковой рубахе с пояском ударил в сковороду. Гости заняли все места для сидения — в том числе и кровать.

Вышел Хохлаченко, похудевший и побледневший после тюрьмы и суда.

Он оперся руками о стол и начал свою вступительную речь:

— Когда я поступил в институт, он еще представлял неразрушенный очаг старинных наших вольностей, завоеванных предыдущими поколениями учащейся молодежи. Прежний директор был либерал, о нем с любовью и сожалением вспоминают все, кто при нем учился.

Учителя держали себя в тон директору, разговаривали с нами по-товарищески, даже участвовали в наших домашних пирушках и говорили чуть ли не революционные речи. У нас свободно существовали кружки саморазвития. Мы, не таясь, как теперь, собирались на общие чтения, интересовались литературой, экономикой, политикой. Выходя в жизнь по окончании курса, знали много больше, чем полагалось по программе нашего института.

Теперь — вы сами знаете — этим вольностям наступил конец: сверху принимаются меры, чтобы подтянуть не только наш институт, но и всю вообще учащуюся молодежь в государственном масштабе. Год назад либеральный директор заменен более подходящим, бездушным формалистом и бюрократом, который, как вы видите, принялся за дело подтягивания института. Прежде всего он начал — казалось бы беспричинно — исключать наиболее взрослых и развитых, не подчинявшихся новым правилам, вроде запрещения брать книги и журналы из общественной библиотеки, не выходить из дому позднее девяти часов по вечерам, не устраивать собраний, не поддерживать знакомства с уже исключенными, обязательно посещать церковь и не петь никаких песен. У него на подозрении каждый, кто хорошо учится и серьезно стремится сеять в народе «разумное, доброе, вечное». Хотят это искоренить, сделать отбор, базируясь на наиболее невежественных, тупых и покорных.

За соблюдением этих строгих правил обязаны следить учителя, классные наставники, то есть выполнять шпионские функции.

Таким образом, прежние свободные товарищеские отношения с преподавателями испорчены: явилась взаимная подозрительность и плохо скрытая вражда, хуже всего, что это произошло с теми самыми нашими наставниками, которые при старых порядках либеральничали и дружили с нами.

Страха ради они вынуждены держать новый курс. Некоторые еще не совсем порвали с прошлым, но большинство проявило по отношению к новому директору черты чисто лакейской угодливости. Новый директор успел возбудить во всех нас жгучую и непримиримую ненависть. Кажется, что он заботится только об одном: чтобы мы исправно посещали церковь, как можно меньше знали и находились бы в вечном беспричинном страхе.

Что ж? Действительно, не явиться в церковь вы без вмешательства доктора не осмелитесь даже по болезни. Но за то ненавидите и насильника и самую церковь, а знаний, конечно, ищете где угодно, только не в институте.

Хохлаченко помолчал, обвел своими черными глазами с желтоватыми белками собрание и продолжал:

— Теперь о преподавателях.

Ближайшим лицом к директору сразу стал учитель русского языка Дмитрий Павлович Щеглов: человек ловкий, скользкий, всегда державший нос по ветру. При либеральном директоре и он был либерал, при черносотенце — извивается, как хамелеон. Это — слабый, трусливый, мелкий человек, тщеславный карьерист, быстро, без колебаний, начавший при новом курсе подличать, наушничать и доносить — из позорного, рабского, шкурного страха. При других обстоятельствах он мог быть полезным и хорошим педагогом, мог быть даже любим нами, но теперь — это презренная тварь!

Такую же роль взял на себя и наш законоучитель — магистр богословия, растленный софист, предатель, выуживающий у молодежи их тайные мысли и прозванный за это Иудой!

Вот характеристика главнейших наших воспитателей. Вред их не в том, что они плохие люди. Главная беда не в них, а в общем политическом режиме нашей страны. Именно подчиняясь режиму, эти люди не только не дали нам тех скромных знаний, за которыми к ним пришли, но отняли у нас драгоценное время, притупили способности, озлобили душу, а наиболее активным из нас искалечили жизнь, исключив их с клеймом отверженных, с печатью проклятия на челе, как политически неблагонадежных! Проклятие им! Проклятие нашим политическим врагам и мучителям!

Последовал взрыв аплодисментов, гулко расплескавшийся под высоким потолком обширной комнаты. Оратор продолжал:

— Меня давно уже решено было исключить из последнего класса с так называемым волчьим билетом. «Почему ты не зубришь катехизис наизусть?» — спросили меня. «С меня довольно простого ознакомления с этой книгой!» — ответил я. К этому, конечно, придрались. Я взрослый человек, неподходящий для них по моему мировоззрению. Вы должны помнить, что случай со мной не первый, что лучших из нас уже нет между нами. Надо же было как-нибудь реагировать на издевательства над молодежью! Знайте, что инициативная группа, имена которой остаются в тайне, поручила мне от имени всех заклеймить этих двух негодяев: директора Нурминского и учителя Щеглова как душителей молодежи, как проводников государственного террора в нашей стране!

Взрыв аплодисментов снова прервал речь осужденного. Он поднял руку и крикнул, повышая голос:

— Знайте, что надвигается реакция еще большая, чем была! Вы все крестьяне, ваши отцы, пославшие вас сюда добывать свет и знание для того, чтобы вы могли понести в темные массы огоньки новой жизни, ждут вашего возвращения! Вы должны зажечь миллионы сердец! Будьте же тверды и мужественны! Скоро начнется расправа с молодежью в университетах столиц. Цвет ее будет вырван и растоптан копытами полицейских и жандармских скотов, но корни наши не погибнут, они дадут новые, еще более пышные всходы! Борьба будет длительна и упорна, пока не закончится победой прозревшего народа.

Почти после каждой его фразы гремели аплодисменты. Настроение повышалось.

— А обо мне не жалейте! — кричал Хохлаченко, отходя от стола на свое место. — Я уйду за Волгу, в сибирские степи и не погибну там, сброшу арестантские кандалы и пойду путем великой борьбы, куда зовут нас за собой все стойкие, все славные и сильные сыны народа нашего!

Публика аплодировала стоя, сгрудившись вокруг оратора, и, наконец, подняв его на руки, стала качать, подбрасывая над своими головами.