Кандалы - Скиталец

Завозившись на месте, Вукол шепнул товарищу:

— Я скажу, а ты?

Но Клим больно ущипнул его за ногу и, не поворачивая головы, прошипел:

— Посмотри попу в рыло!

Вукол внимательно посмотрел на богослова и заметил, что тусклые глаза старика сверкнули нервным блеском, а голова, поднятая высоко, высматривала, не встанет ли кто на его вызов.

И действительно, после некоторой нерешительности кое-кто из сидевших в задних рядах вставал, пытаясь задавать вопросы, но делал это так робко и путано, что учитель резко оборвал.

Теперь он заговорил о противоположной точке зрения, опровергая то, что только что доказывал.

Софист вскрывал глубинный, символический смысл библии. Голос его зазвучал сурово и строго:

— Нельзя понимать художественное творение древних буквально: для детского умственного уровня народных масс нужно было, чтобы они запомнили хотя бы образы примитивной фабулы, но для избранных, — тут он поднял палец кверху, — для избранных — за этой фабулой открывался глубокий внутренний смысл!

— Не дни и не века, а тысячелетия и, может быть, миллионы тысячелетий нужно подразумевать под условными семью днями творения мира! Человек, думавший, что солнце может остановиться в интересах избранного народа и гора перейти с одного места на другое, был прав, ибо это только символы безграничных возможностей для ума человеческого и воли его, ибо плох тот народ, который не считает себя избранным!

Магистр богословия говорил долго о гениальной поэзии и глубине мыслей, о грандиозности образов, созданных древним народным творчеством. Библию он считал величайшим памятником этого творчества. Теперь он уничтожал только что посаженные им в сердцах юных слушателей «плевелы», примиряя религию с государством, бессмыслицу со здравым смыслом, как бы камня на камне не оставляя от противоречий и сомнений, только что посеянных им.

Слушатели недоумевали, каковы же были истинные цели оратора: атеист ли это в рясе, только для формы прикрывающийся софистикой, или своеобразный хамелеон, отливающий всеми цветами софистского красноречия, воспитатель, подобный врачу или садовнику, делающий прививку атеистического яда, чтобы настоящий атеизм не смог отравить в будущем юные души? Но семена критики и сомнений нашли в их головах лучшую почву, чем последовавшие за ними объяснения, казавшиеся им увертками софиста, которыми он пытался вернуть их к детским верованиям.

С этого первого урока у многих из них загорелся необыкновенный интерес к большим вопросам, которым суждено было лечь в основу их будущего миросозерцания, только еще начинавшего зарождаться, — интерес, юношески пылкий, обостренный заботами воспитателей уберечь молодежь от «легкомысленных и непродуманных» увлечений «вредными идеями».

Магистр закончил свою лекцию казенно-торжественным посрамлением атеизма и удалился тою же медленной, нетвердой походкой человека, боящегося оступиться. Вуколу показалось, что «тятенька» сильно одряхлел после своего переезда в город.

Во время перемены было по обыкновению шумно. Все говорили разом: первоклассники горячо делились неожиданным впечатлением. Великовозрастные из старших классов иронически прислушивались.

— Он оживил предмет преподавания, который до сих пор был для нас совершенно неинтересен! — смеясь, говорил Клим. — Помилуйте — ветхий завет! именно — ветхий! Мы еще в начальной школе зубрили эти сказки! Но в самом деле, если пыль веков от этих хартий отряхнуть — все же остается высокая поэзия, созданная многими народами, из которых до наших дней дошел только один!

— Интересно, черт побери-то! — слышалось кругом.

— А все-таки ему не удалось развенчать атеизм, — возразил Вукол, — вместо этого мне, например, интересно стало изучить его! Ох! Достать бы книжку по этому вопросу!

— Держи карман! — смеялись в казачьей группе.

Подошел низенький, но плотный третьеклассник с подстриженными густыми усами.

— О чем речь?

— Да вот, Солдатов, первоклассники волнуются из-за первой лекции законоучителя, знаешь?

— О, да! Он мастер! Только вы, ребята, в настоящее время осторожнее с ним! Языки держите за зубами, а не то — пронюхает, кто чем пахнет, и — в кондуит!

— Что это такое?

— Кондуит? После узнаете! Книга такая, которая у директора под подушкой лежит!

Толпа поредела, но еще спорили двое — Клим и тот второклассник, который еще перед экзаменом предрекал, что институт собираются «подтягивать».

— Левитов! От вас все еще духовной семинарией пахнет, — волнуясь, говорил ему Клим.

— А что за беда? Там действительно и богословие, и раскол, и атеизм изучают!.. К сожалению, нигде нет столько атеистов, как в духовенстве!

— Это закон! — возразил Клим. — А еще из духовной-то семинарии в актеры многие поступают! Привычка к лицедейству перед публикой! Ведь церковь та же сцена! Наследственность! По-моему, вы, Левитов, все-таки напрасно на атеизм нападаете!

— Потому и нападаю, что изучал его. Это учение ведет не к оптимизму, а к пессимизму! Для утешения народных масс, не знающих земного счастья, умные люди придумали вечную жизнь за гробом! Пусть обман, пусть иллюзия, но это умеряет беспросветный ужас их существования! «Тьмы низких истин им дороже их возвышающий обман!» Эх! не столкуемся мы: ведь вы, наверное, мыслящий реалист?[20]

— Да! — подтвердил Клим. — Но эта поповская ложь — плохое средство! человеческий разум не примирится с ним! Человек никогда не перестанет верить в счастье на земле и не найдет его на небесах!

Спор был прерван звонком.

На уроке географии выступил плотный мужчина в казенном фраке, с белокурой бородой. Говорил о странах и народностях всего мира. Когда дошел до Индии и индусов — говорил о Будде и буддийской религии, о факирах, обращающих змею в посох и даже встающих из могил живыми после месячного пребывания в гробу.

На последний урок в класс торжественно вошел сам директор с классным журналом и книгой в руке. Это был приземистый, плотный мужчина с круглым брюшком, с бритым подбородком и полуседыми бакенбардами.

Прежде чем пройти к кафедре, он окинул новых воспитанников взглядом исподлобья, переводя взгляд с одного на другого, и вдруг почему-то подошел к Вуколу, стоявшему за передней партой.

— Как фамилия? — резко прозвучал его тонкий голос. Начальник института казался не в духе. Но Вукол был юный кандалинец, еще не привыкший беспричинно бояться людей.

— Буслаев! — спокойно ответил он.

— Ты что прошлый раз у всенощной не был?

— Я был!

— Ну, у обедни не был!

— И у обедни был? — Вукол не сдержал улыбки.

Эта улыбка и независимый вид новичка, видимо, еще более раздражили начальника.

— Ну, врешь! — заключил он и проследовал за кафедру.

Все притихли и сели. Лица молодых людей сделались непроницаемо серьезными. Класс почувствовал в директоре института своего упорного, предубежденного врага.

Обращение на «ты», грубая сцена с Вуколом, а главное — монотонное, тоскливое чтение, с вятским или семинарским ударением на «о», по глупому учебнику — сразу и навсегда установили прочное чувство ненависти между директором и его воспитанниками.

В окраинной части города, при спуске к Волге, в одном из одноэтажных деревянных домишек напротив высокой колокольни женского монастыря, духовной семинарии и архиерейского дома, квартировала компания воспитанников педагогического института на хлебах у матери и бабушки Василия Солдатова.

Хозяйки помещались в кухне, Солдатов в маленькой темной комнатушке, отделенной фанерной переборкой; остальные занимали большую комнату флигеля, разделенную надвое деревянной аркой. Жили в ней Вукол Буслаев, Клим Бушуев и мордвин Сашка Жигулев, которого все дружественно звали «Фитой». Он был высокий, худой, носил длинные волосы, закинутые назад. Кроме того, флегматик и математик, обладал задатками прекрасного легкого баса, которым и утешал всю компанию, аккомпанируя сам себе на гитаре, иногда с участием Вукола, свободно владевшего скрипкой. Все они были завербованы учителем пения Тарасом Калеником в его церковный хор, певший в старом соборе, куда все воспитанники института были прикомандированы для обязательного посещения всенощной по субботам и обедни по воскресеньям.

Кровать была только у Вукола, Клим и Фита спали вповалку на полу. Войлочные матрацы по утрам свертывали и убирали.

Кормили их очень неприхотливой пищей, не столько из экономических соображений, сколько по неумению готовить. От обеда оставалось кое-что на ужин, но здоровые деревенские ребята вечно чувствовали себя впроголодь. Платя по девяти рублей с человека в месяц за полный пансион, на разносолы рассчитывать не приходилось. От стипендии у каждого оставался только рубль в месяц на карманные расходы. Изредка получали из деревни родительское пособие не более трех рублей.