Истовик-Камень - Мария Семенова

Харгелл всё-таки догнал непослушного племянника. Он больше не пытался его удержать, просто некоторое время шагал рядом, как положено при расставании. А потом торопливо отстегнул и сунул ему ножны с ножом:

– На, возьми… Будешь хоть меня вспоминать.

Зубов отточен рядИ нехорош мой взгляд:Я – пёс!За тысячу шаговУчует злых враговМой нос.

Кого-то подстегнёт,Кого-то отпугнётМой вид.Я схватки не ищу,Но в жизни не спущуОбид!

Щетина на хребте.Сверкают в темнотеКлыки.Я – зверь среди зверей.Ну – у кого острейКлинки?!.

…А ты со мной не схож.Ты кроток, тонкокож,Несмел.Ты в драке не боец.Ты вражеских сердецНе ел!..

Ты только мудрых книгВеличие постиг.Твой нравОпередил наш век.Ты просто – человек.Ты – прав!

Неблизок твой рассвет.Покамест даже нетСвечи!..Но я, матёрый зверь,Прошу уже теперь:Учи…

10. Волкодав!

Воды для промывки руды требовалось много. Очень много. Вороты на семнадцатом уровне скрежетали круглые сутки, заглушая даже писк летучих мышей, гнездившихся под потолком…

Здесь трудились только опасные, да и то не всякие, а лишь наказанные за немалые провинности. Эту работу считали очень тяжёлой.

В забое каторжник может хотя бы иногда опустить кайло и немного перевести дух. Или, если Белый Каменотёс наведёт его на богатую часть жилы, невольник добудет красивые и ценные камни, а значит – какую-то добавку отдыха и еды…

На вороте всё не так. Прикованные рабы толкают и толкают тяжёлое неподатливое бревно, наматывая нескончаемые круги внутри каменного мешка. Их усилие вращает прочный деревянный столб с шестернёй особой формы. Эта шестерня цепляет другую, и вращение передаётся на вал, расположенный уже горизонтально. На валу сидит большое колесо с черпаками, укреплёнными на спицах. Черпаки подхватывают воду из подземного озера, потом опрокидываются в жёлоб. Если надсмотрщик замечает, что какое-то колесо вращается медленнее других или воды в жёлобе стало меньше, он разворачивает кнут и идёт подгонять дармоедов… Так что – никаких передышек.

И ещё немаловажное обстоятельство. Здесь не водятся крысы. А значит, каторжник будет есть только то, что ему принесут. Вернее, сбросят сверху на каменный пол…

Рабы на вороте не видят ни озера, ни колеса. Только деревянный рычаг, до тёмного блеска отполированный мозолистыми ладонями предшественников. Только круг неровных тёсаных стен. Только шестерни, стонущие над головой…

Лошадям, приставленным к подобной работе, сердобольно завязывают глаза, чтобы они не спятили от однообразного кружения. О невольниках так не заботятся. Иногда наверху стены им оставляют факел. Иногда – нет, и тогда они работают в темноте. А на что им, собственно, свет? Небось и во мраке ворот не потеряют. И с пути не собьются…

Это последнее особенно верно. Кругом каждого ворота можно заметить нечто вроде канавки, замкнутой в кольцо. На самом деле это тропинка, протёртая, протоптанная в твёрдом камне босыми ногами рабов. Потому что вороты ненамного младше самого рудника, и с самого первого дня их вращают невольники.

Мыши роняют на головы рабам вонючий помёт. Порой липкие «гостинцы» перепадают надсмотрщикам, и тогда те, ругаясь в сорок петель, грозят вот ужо взяться и начисто извести мерзких зверьков. Но своды пещеры высоки и недоступны, так что мыши могут не бояться угроз.

Сквозь толщу камня донёсся тяжёлый удар, потрясший, казалось, всю гору. Короткий глухой рокот сопроводил его, и всё стихло.

В яму, где безостановочно скрипел ворот, почти не достигал свет – лишь тусклые отблески с потолка. В темноте шаркали ноги двоих людей. Слышалось напряжённое дыхание одного и сиплое, торопливое – другого. Так дышат за непосильной работой, когда лёгкие, изъеденные болезнью, беспомощно трепещут в груди и никак не могут вобрать достаточно воздуха, а сердце выпрыгивает наружу из горла. Когда этот человек согнулся в приступе кашля, с другого края ямы глухо зарычал второй голос:

– Сядь на бревно! Зачем опять слез?

Тиргей сплюнул далеко в сторону, чтобы плевок не попал под ноги напарнику: в слюне была кровь, и аррант полагал, что она может быть ядовита. Он виновато отозвался:

– Пёс, брат мой, я же не могу позволить тебе делать одному всю работу…

Он сам понимал, что в действительности помощи от него давно уже не было никакой.

– А я не позволю, чтобы тебя пришибли и выкинули в отвал! Влезай, говорю!..

Толстое бревно находилось на уровне живота стоящего человека, там, куда сами собою ложатся ладони согнутых рук. Кажется, чего проще – закинул ногу и сел верхом, словно на невысокий забор!.. Увы, нынче для арранта даже такое усилие было почти за пределами мыслимого. К тому же рычаг двигался, плыл над полом, и останавливать его было нельзя, чтобы не угодить под кнуты… Тиргей скорбно подумал о том, как когда-то, в иной и радостной жизни, где его тридцать два года ещё были бы молодостью, он легко вскакивал на играющего, пляшущего красавца коня… И светило солнце… Дарило не ценившим этого людям свой щедрый, ласковый жар…

Многого он тогда не ценил. А теперь оглядывался из прижизненной могилы: «И о такой-то чепухе я ухитрялся печалиться?!.»

Солнце, солнце… Его он тоже больше никогда не увидит.

Он поднял голову, ловя остатками зрения скудное зарево факелов, проникавшее в их преисподнюю, и начал привычно внушать себе: «Я дома. Стоит синяя летняя ночь, и я иду по дороге, обсаженной стройными тополями. Я вижу, как обрисовываются против неба их зубчатые верхушки. Они шепчутся, хотя я не чувствую ветра. Я хорошо знаю эту дорогу. Лимонные рощи посылают мне свой аромат: значит, скоро покажутся стены благословенного Арра…»

Воображение неизменно выручало его, давая силы, выручило и теперь. Тиргей собрался с духом, перехватил для опоры цепь, тянувшуюся к бревну, и неуклюже повис на рычаге. Он чуть не соскользнул на другую сторону, но удержался с помощью всё той же цепи. Ещё немного отдохнул – и благополучно сел на бревно.

– Вот так-то лучше, – буркнул из темноты венн.

– Как же мне отблагодарить тебя… – прошептал Тиргей еле слышно. «Я знаю, что обречён. И ты тоже это знаешь, брат мой. Если бы не ты, мне давно сломали бы шею и увезли мой труп на одрине. А так я ещё зачем-то живу…» Потом Тиргей вспомнил, как полгода назад, когда их только приковали к этому вороту, он в приступе чёрного отчаяния позволил вырваться нечастой жалобе вслух. «Я прочёл множество книг, пытаясь наполнить знаниями свой разум, – горестно сказал он тогда Серому Псу. – Я восторгался учёностью великих людей, живших прежде меня, я рвался продолжить открытые ими пути и лелеял надежду добавить в сокровищницу премудрости хоть одну крохотную золотую пылинку. Скажи мне теперь, зачем я корпел по библиотекам, вникая в тайны науки? Зачем мёрз и обдирал кожу в пещерах, устанавливая и опровергая какие-то истины? Зачем всё, если отныне имеет значение только дубина надсмотрщика, которая очень скоро разобьёт мою голову? Или я сам сдохну здесь, заеденный вшами…»

Венн тогда ему не ответил, и Тиргей успел запоздало укорить себя. На что вздумал жаловаться дикарю, который слова-то такого – КНИГА – никогда небось не слыхал!.. Молодой варвар, треть своей недлинной жизни проведший в каторжных подземельях, был одним из самых порядочных и надёжных людей, с которыми доводилось встречаться арранту. Уже не говоря о том, что из Бездонного Колодца они с Гвалиором без него не выбрались бы ни вместе, ни врозь. Но учёность, творческое озарение, чувство прекрасного – всё это для венна явно были такие же потёмки, как для него, Тиргея (так, увы, и не названного Аррским или Карийским), – способность Пса видеть ночью или предугадать падение камня…

Так он рассудил про себя и устыдился собственной слабости. Но на другой день – то есть по прошествии нескончаемого кружения за рычагом и короткого времени, когда им разрешено было поспать, – венн вдруг сказал Тиргею: «Научи меня». – «Что?..» – не понял аррант. И услышал: – «Ты сожалел о премудрости, которая умрёт вместе с тобой. Ты учитель. Ты кого-то учил…»

Тиргей, помнится, горько рассмеялся в темноту. «Что же я смогу здесь тебе преподать?..» – «Я услышал здесь чужие языки, – ответил Пёс. – Мономатанский, халисунский, саккаремский. Твой я знаю хуже…»

Тогда Тиргей крепко задумался. А потом… стал читать дремучему жителю леса классические поэмы. Одну за другой. Всё то, что никак не желали слушать дети столичного Управителя. К его изумлению и восторгу, венн большую часть запомнил наизусть с первого раза. Понятные и непонятные слова – всё вместе, как музыку. «Вот что значит нетронутый ум, – восхитился Тиргей. – Ум, не обременённый излишними знаниями, чистый, словно свежий пергаментный лист: что хочешь на нём, то и пиши…»