Здравствуйте, доктор! Записки пациентов [антология] - Коллектив авторов

На втором часу от начала задания, данного Карлсоном, я встал на берегу морском и увидел новое небо и новую землю… Я сел в лодку и поплыл под белым парусом прочь от зимы и снега к неведомой земле, к terra incognita, к вечному вечеру, к лету Господню. И впереди меня на расстоянии глаз светило два маяка, горело две звездочки, манило два магнита, плескалось два спасательных круга с черной точкой зрачка посередине…

Лена не лечилась в клинике, она устроилась в нее на работу, а программу проходила вместе с нами для себя, для общего развития, как она объясняла. У нее была странная манера подходить к телефону. Она выдыхала воздух, когда здоровалась, и в этом было что-то милое и обреченное.

Я часто приходил к ней поболтать. Рассказывал ей о книгах, которые когда-то читал, о фильмах, что видел, а она о своих снах. Она любила рассуждать о снах, толковать их, разгадывать. Она и о книгах говорила как о снах. По-моему, вся жизнь для нее была большим неразборчивым и туманным, полным неясных образов и символов сном. Но если найти, подобрать к нему ключ, то мелодия заиграет, картина станет ясная и ровная, как любовная записка. Графиня, я жду вас в заброшенном замке ровно в полночь; если вы не придете, этой же ночью моей женой станет сама смерть…

Есть такая детская игра — если ты нашел ключ в самом начале, то автоматически оказываешься в конце игры, если же нашел его только в конце, начинаешь сначала. Фауст продал душу дьяволу, чтоб остановить мгновение. Одно лишь мгновение… Что же это было за мгновение?

Полюбил ли я ее? Я не знаю, что значит это слово. Я уже сильно потерялся в словах. Слова условны, это факт. Единственное, что я могу сказать, не боясь покривить душой, это то, что, если бы я стал в тот момент, когда узнал Лену, писать картину мира, то нарисовал бы полное полотно снега и — ее лицо, начерченное на снегу. Как странный след, как рубец на замершем сердце.

Она была со мной нежна.

Знаете, есть короткие анекдоты: Буратино утонул; колобок повесился; негр загорает. Я тоже такой анекдот. СПИДоносный импотент.

Я проснулся ночью от странного жжения в груди. Открыл глаза и долго вглядывался в темноту, пытаясь понять, что происходит. Кругом было тихо, но что-то происходило. Происходило во мне. Шевелилось, оживало и разрасталось. Пульсировало. Наверное, я увидел какой-то сон…

И только через несколько минут я понял, что у меня эрекция. Я снова мог любить…

Но я никогда не забуду не эту ночь, а ту, которую мне довелось пережить несколькими днями позже.

В тот вечер Лена задержалась на работе. Было уже часов десять, когда она зашла ко мне. На ней был длинный, немного потертый кожаный плащ. Она зашла попрощаться. Я предложил ей присесть. Лена согласилась. Мы немного поболтали и умолкли. Разговор не клеился. Повисла тягостная пауза. Больше всего на свете я хотел прижать ее к себе. Но я не мог этого сделать, не имел права, я исчерпал свой лимит любви. Она встала, медленно подошла ко мне вплотную и, наклонившись, коснулась на прощанье моих губ своими губами. Я не мог больше терпеть и удержал ее. Она не сопротивлялась. Мы прижались друг к другу, и я ее поцеловал. Очень долго. Не знаю, сколько длился этот поцелуй.

На самой границе счастья, прежде чем броситься с обрыва в холодную воду, я остановился, завис над пропастью, замер и упал. Но не вперед, а назад.

— Что я делаю! Господи!.. У меня СПИД… Уходи. Я прошу тебя, уходи.

Она отвернулась, и я подумал, что сейчас она уйдет из комнаты. Но она не ушла. Она сказала самое страшное и самое прекрасное, что я мог услышать:

— У меня тоже.

Она оставалась со мной на ночь, когда могла. И эти ночи были прекрасны, я жил только ради них. Нашу связь приходилось держать в тайне. Двое обреченных на смерть людей, которым не исполнилось и тридцати, мы любили друг друга с буйством и беззаботностью молодости и с поздним умением ценить каждое мгновение. Мы каждый раз прощались.

Однажды ночью, когда Лены со мной не было, меня разбудил один из работников клиники.

— Пришло время воскреснуть из мертвых, — сказал он. — Я один из слуг, и я принес тебе Снег.

Он достал маленький пакетик, как бельмо на глазу…

— Я не буду… Я не хочу… Убери…

— Не бойся и вкуси. Он простит тебя, ибо милостив.

— Нет… Я не хочу снова… Не хочу…

Он задумался.

— Вот я оставляю тебе ключи от дверей рая, если хочешь, входи и умри для мира.

И он ушел. А я сидел, обхватив колени, и не сводил глаз со Снега. И скоро весь мир занесло снегом, а у Бога кончились спички. Мело, мело по всей земле во все пределы, свеча сгорела на столе, свеча сгорела…

…и луна превратилась в кровь, и померкло солнце, и не дало больше света своего, и вышел ангел на середину неба, и лицо его было белым-белым как скатерть, как смерть, и вонзил он иглы гнева Господня в кожу всех, кто узрел осла и кто поклонился сатане и принял печать его на руку свою, и смешал кровь свою с кровью его, и лишился крови своей во веки веков, и ели мы снег холодными губами своими, искали исхода в пустоте, тепла в самом сердце льда, милости в отрешенности…

Это был последний раз, когда я ел Снег.

Я взял ее руки в свои.

— Я вчера ел Снег. Я хочу уехать отсюда в деревню, в старый отцовский дом.

Она провела рукой по моим волосам, часть их соскользнула и упала на пол.

— Я поеду с тобой.

В клинике меня не удерживали.

Под утро в день отъезда меня разбудил Карлсон. Только начинало светать.

— На прощанье я хочу показать тебе кусочек моей планеты, — сказал Карлсон. — Собирайся.

Я оделся, он завязал мне глаза и повел за собой. Мы вышли из корпуса в прохладу октябрьского утра. Мы шли около получаса. Наконец, он усадил меня на землю.

— Прислушайся.

Я прислушался. И услышал, что тишина соткана из сотни мельчайших неуловимых звуков.

Карлсон взял мою руку, провел ею по своей одежде, потом по земле, усеянной сосновыми шишками и иглами.

— Почувствуй.

И я почувствовал, сколь разные ощущения от разных прикосновений. Почувствовал, что каждое соприкосновение неповторимо.

— А теперь увидь! — И Карлсон сорвал с меня повязку.

Высоко в небо уходили сосны. Мы находились совсем рядом с забором клиники. Я сидел у пруда. Рассвет только начинался. Поляна была увита туманом, как плющом. На водной глади над зеленым листом раскрылся белый цветок кувшинки.

— Мир прекрасен. Мы начинаем видеть это, когда с наших глаз спадают бельма. Не надо засыпать красоту снегом. Мир был уже чистым листом бумаги. Теперь это прекрасная картина, которую можно дополнить. Помни об этом.

Он замолчал.

— Ты видел Ниагарский водопад?

— Нет, — ответил я.

— А ты плавал под водой в море?

— Нет.

— Прыгал с парашюта?

— Нет.

— Ну, может быть, ты хотя бы бывал осенью в Прибалтике?

Я мотнул головой.

— Так почему ты поверил, что в мире нет больше радости?

Вечером мы сели в поезд Москва — Кудыкина Гора. Мы выпили по сто грамм коньяка, и мне тоже показалось, что облака плывут в Абакан.

Я проснулся первым. Уже давно рассвело. Лена еще спала. Ее светлые волосы разметались по белой наволочке. Еще ты дремлешь, друг прелестный…

Я встал, умылся холодной прудовой водой, залил чайник родниковой и поставил на плитку. Принес со двора дров и затопил печку. Чайник вскипел. Я заварил крепкий чай.

Склонившись над ней, безмятежно спящей, я еще с минуту любовался этим покоем. Потом стал сдувать с ее лица пелену сна…

Она зашевелилась, открыла глаза и улыбнулась мне.

Если бы можно было так же легко сдуть пелену смерти… Если бы.

Мы пили горячий чай, смотрели друг на друга и грелись.

— Что ты видела во сне? — спросил я.

Она задумалась.

— Мы лежали на обжигающем песке какого-то тропического пляжа. Никого, кроме нас, там не было. Мы долго лежали и дурели от солнца. Потом мы вошли в воду и поплыли вперед. Мы плыли, пока земля за нами не исчезла, и тогда мы стали опускаться под воду, и там нам открылся целый мир, и мы захлебнулись им.

Я раздумывал над ее сном и ждал, что она начнет его толковать. Но Лена впервые ничего не сказала по поводу своего сна и сразу спросила про мой.

Я отвел глаза за окно.

— Я не запомнил своего сна.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Неправда. Ты не хочешь мне рассказывать свой сон. Тебе приснилось, что я… умерла?

— Нет… Или да… Я видел тебя… с чужим лицом.

Она прижала меня к себе.

— Не бойся. Там под водой целый мир. И он прекрасен. И он наш. Мы его заслужили.

— Чем, Лена, чем я его заслужил?..

— Болью.

Дом отца находился в двух километрах от ближайшей деревни. Раньше здесь тоже была деревня, но все умерли или переехали в соседние деревни и города. Никого не осталось, мы были одни. Дом не был фамильным, отец просто купил его.