Узник гатчинского сфинкса - Борис Карсонов

— Я не потерплю в полку моавитянок!.. Под арест!

Утром увидал я на походном топчане моего израильтянина роскошный женский пояс ручной работы. Штомов, заметив мой взгляд, подмигнул: «Неприятельский трофей!..»

— А что, полковник исполнил угрозу?

— Тут, видите ли, дела повернулись так, что не до того было. В тот же день мы снялись и погнались за Моро. В знаменитом сражении у Нови, когда чаша весов колебалась и его сиятельству князю Александру Васильевичу пришлось лично повести полки в атаку, конная рота капитана Штомова, с малым прикрытием, врезалась во фланг французов, и его единороги едва ли не в упор смели неприятельские орудия… Так-то! Сам Суворов перед строем расцеловал его и приколол на мундир орден Святой Анны…

Слышал я, что будто бы происшествие сие дошло-таки до нашего главнокомандующего и что будто бы Александру Васильевичу понравилась находчивость капитана и он заразительно хохотал, повторяя: «Ну лазутчик! Вот так лазутчик!» Правда, не могу ручаться за это наверное, но слухи таковы были.

Однако же, все это еще присказка, а сказка-то впереди…

Вскоре, как известно, войска были возвращены в Россию. Слава и гордость сердца русского, наш Александр Васильевич, вроде как за нарушение Фридрихова устава, разработанного царем, и коим он не пожелал обременять свою армию, сызнова сослан был в деревушку свою, в то время как многие из офицеров оказались в Санкт-Петербурге.

— Флегонт Миронович, простите, что коли не так, но слыхала я, что будто бы вы состоите в родстве с Суворовым? — спросила хозяйка, Анна Васильевна.

Башмаков пожал плечами, достал платок, помял его в вспотевших ладонях, вздохнул тяжело-тяжело.

— Как сказать?.. Нет у меня никакого родства!.. Нет!.. — И замолчал.

Подали кофий.

— Впрочем, верно, брат мой, Дмитрий Башмаков, был женат на княжне Вареньке Суворовой… Ну, да что о том говорить!..

Зима 1800 года в Петербурге выдалась снежная. На Неве бега устраивали саночные: рысаки в яблоках, сбруя в золоте, молодухи розовые в шубках!.. Но более всего нас поразил некий неожиданный маскерад столицы: это было как раз время успешного гонения на цивильную одежду. Ботинки, жилеты, фраки, шляпы круглые и прочее — все это объявлялось вне закона. Высочайше предписывались ботфорты, камзолы, кафтаны однобортные с высоким стоячим воротом, треуголки…

Как-то ввечеру, помнится, после какой-то утомительной карточной игры и холостой пирушки, едва я встал с постели — голова разламывалась, на душе мерзко, тошнит — смотрю, в окно тростью стучат мне. Тут же открывается дверь и влетает… капитан Штомов.

— Флегоша, — говорит, — едем ко мне, нас ждут!

— Ехать? Оставь меня, Анатоль! Я едва держусь…

— Только-то! — закричал Штомов. Заграбастал меня в охапку и поволок на улицу. Право, я и глазом не успел моргнуть, как очутился в парных санках; лошади рванули; и мы понеслись вдоль Фонтанки. У моста на минуту заскочили в лавочку к общему приятелю нашему, горбатому сидельцу… Впрочем, нет-нет, мы умеренно, ну там по одной, ну по две… Право, не более!

Штомов жил где-то близ Коломны, неподалеку от Большого театра, в котором, к слову сказать, мне единожды пришлось слушать в Итальянской опере божественную мадам Шевалье…

Да, ну приезжаем, в квартире народ, все больше военные, мало мне знакомые. Разве один поручик да штабс-капитан пионерного батальона. Человек шесть-восемь, пожалуй. Сидят, ходят, разговаривают, курят трубки. Меня сразу остановило какое-то неясное, смутное, но все-таки заметное напряжение собравшихся; я бы сказал, некая скованность, какое-то ожидание, что ли. И разговор негромкий, с оглядкой, и загадочные полуулыбки… Едва мы вошли, как в комнате все смолкло и все повернулись к нам. Но через секунду все оживилось, маленький гусарский офицерик с черными усиками подбежал к Штомову, схватил за руку, обрадованно заговорил:

— Наконец-то! Скорее, скорее же!..

— Флегоша, что б ты ни увидел и ни услышал — не удивляйся! — успел мне шепнуть Штомов и куда-то исчез.

Минуту-другую спустя через комнату прошли какие-то люди в шубах с мягкими узлами и тоже скрылись за высокой белой дверью, что заметил я за маленькой портьерой.

— Башмаков, я рад вас видеть! — подошел ко мне штабс-капитан.

— Будьте любезны, объясните мне, что тут происходит? — обратился я к нему.

— Как? Разве вы ничего не знаете? Позвольте, позвольте, но как же так?!

Тут опять я увидал шустрого офицерика с усиками, поспешно тащившего большой медный канделябр.

— Вы, — сказал он мне, на секунду остановившись подле. — Вы будете… свидетелем!

— Что-о?!

— Анатолий просил, — добавил он, и прежде, чем я успел ему что-либо ответить, скрылся за белой дверью.

И в этот момент вбежавший лакей крикнул:

— Едут!

По комнате прошло всеобщее оживление. Все находящиеся разом встали, кто-то бросился к прихожей и широко раскрыл двери. Там раздевались. Послышались возня, вздохи и нежный, испуганный шепот: «Ипполит!..»

Наконец, приехавшие вошли. Впереди шел белокурый мальчик лет двенадцати в белых чулках и коротком зеленом кафтанчике. Он смотрел на всех открыто и весело и всем улыбался. За ним — высокий поручик, с бледным лицом, державший под локоть девушку в белой кисейной накидке.

Поручик на миг остановился, едва заметно поклонился нам и, не задерживаясь, прошел за мальчиком в белую дверь. И тогда все, находившиеся в комнате, устремились туда же.

Едва я переступил порог, как пахнуло ладаном. Довольно большая пустая комната была задрапирована тяжелыми красными коврами. Может, оттого и все тут казалось сумеречно-красным. Одинокий канделябр в три рожка едва освещал передний угол. В тусклых окладах Богородицы и Спасителя плескалось желтое пламя свечей; на темно-красном бархатном лоскутке, коим был накрыт поставец, лежали книги и большое медное распятие. Перед ним стоял поручик со своею дамою, все так же державший ее под локоть. Мы встали чуть позади. Какой-то служка суетился с темным подносом ли, тарелкой ли, не зная, видать, куда сие пристроить. Признаться, я все еще не мог взять в толк, что тут и к чему. Все стоят тихо, благопристойно, разговора не слыхать, чего-то ждут. Я же находил неприличным в этом положении приставать к кому-либо с вопросом. Наконец, откуда-то сбоку, из-за ковра, как бы из самой стены, вышел высокий, представительный священник в богатой ризе. Правда, он был без бороды, да и стрижка коротка, но да в те времена наши священники за границей не носили ни бород, ни волос длинных… И едва только он произнес слово брачного обыска, как ожгло меня скоропалительно мыслию горячей: «Так ведь то же венчание!..»

Смотрю сбоку на невесту, взор потупила, рука со свечой дрожит, бледные губы прикусила — сама не своя. Но в еще больший трепет поверг меня голос батюшки, когда, возвысясь над брачующими, густо пророкотал:

— Имаши ли, Ипполит, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, пояти себе в жены сию Настасию, юже зде пред тобой видиши?

— Имам, святый отче.

— Не обещался ли еси иной невесте?

— Не обещался, святый отче.

В голосе священника я узнал голос капитана Штомова! Да! Это был он! Теперь и под ризой я опознал его.

— О, господи! Грех-то какой! — всплеснула сухонькими ручками Степанида Алексеевна.

— Пикантно, однако же! — с удовольствием заметил Дуранов.

В комнате на минуту все оживились, задвигались, заговорили, но враз смолкли, едва Башмаков многозначительно кашлянул.

— А меж тем все шло своим чередом. Штомов солидно, я бы сказал, величественно, отправлял свою службу. Голос его то утробно гудел, то стихал в неге и умилении.

— О рабах божиих Ипполите и Настасии, ныне сочетающихся друг другу в брака общение, и о спасении их, господу помолимся!

— О еже благословитися браку сему, якоже в Кане Галилейстей…

И ведь шпарит, мерзавец, свои ирмосы, даже не заглядывая в требник! «О, лицемерец! О, нечестивец! О, диявол в образе человеческом, буде тебе ужо Кана Галилейская!..» — думал я со страхом и с восхищением.

Ну, наконец, мальчик в зеленом кафтанчике подал нашему батюшке блюдце с обручальными кольцами, ну там, как положено, целование распятия и прочее. Молодые тут же уехали — тройка ждала их у крыльца, а мы за сдвинутые столы… Смех, крик, звон бокалов с шампанским!..

Штомов, шельмец, после своего спектакля, сбросив ризу, вышел к нам совершенно невозмутимый, будто бы со стороны зашел и теперь с недоумением взирал на нас: что это мы тут шумим?

Однако же предчувствие меня не обмануло. На другой же день, наверное, половина Петербурга известилась об этом венчании…

— Да как же прознали?! — вскрикнул Летешин, вскакивая со своего стула и подбегая к печи, где сидел Башмаков. Видно было, что рассказ его захватил и взволновал. — Неужто кто из офицеров?..