Верхом на звезде - Павел Александрович Антипов

Судя по некоторым признакам, то ли пошатыванию, то ли особенной растрёпанности его одежды, я понял, что он пьян ещё больше нашего.

– Привет, Павлик, – сказал папа.

– Тебя тут только не хватало, – с вызовом сказал я. – Зачем пришёл?

– Как это зачем? Домой… О, Кузин баян, – оживился папа. – А где мама, где Коля? Я ему шоколадку купил. Вот, сейчас, – стал рыться в карманах.

– Уехали.

– Куда?

– Далеко. Тебе-то что?

– Да, что мне-то. Стыдно и гадко, – папа сел на табуретку, которая под ним хрустнула и развалилась.

Лёха с Дубой подбежали его поднять. Я был не очень-то рад, что все видят моего папу в таком состоянии. Думаю, Шурик тоже. Это он говорит:

– Слушай, пап, почему ты именно сегодня пришёл? Не мог другого дня выбрать? Ты посмотри, что у нас теперь, тут же лечь негде. Ехал бы ты на дачу!

– Ага, поеду сейчас на дачу, посплю ночь на остановке, как раз до первого автобуса. Ну и дети у меня. Вот спасибо.

– Ну что у тебя, друзей, что ли, нету? С кем ты пил сейчас? – это уже я.

– А вот с ним, – папа показал на баян.

– С Кузей, что ли? Так вот и иди к нему, пересиди до утра.

– Опять, что ли, в бытовку?

– В какую бытовку?

Папа рассказал, что скульптор Кузя (он правда был скульптором) реставрирует сейчас обелиск на площади Победы. Обелиск я помню с детства, рядом с ним находился мой первый детский сад. Громко сказано – сад, это было помещение с детскими кроватями на первом этаже сталинки, двор которой заканчивался забором троллейбусного депо. Сад я ненавидел (меня там били скакалкой), заодно на долгие годы возненавидел район площади Победы. Единственное, что заставляло меня с ним мириться, – это почётный караул из пионеров. Я любил смотреть, как они идут к Вечному огню своим странным шагом и не обращают ни на кого внимания, типа это нормально – идти вот так по центру города. Потом для меня нашлось место в саду ближе к дому, потом пионеры исчезли, потом перекрыли газ в Вечном огне.

Однако папа говорил, что газ скоро дадут, и, чтоб было торжественно, обелиск надо немного подновить, чем и занимался Кузя. Во дворе дома «Подвиг народа» поставили бытовки для рабочих, в одной из них папа с Кузей провели сегодняшний вечер.

– Может, и ночь там проведёте, – предложил я. – Здесь-то всё равно спать негде.

Папа осмотрел мутным взглядом своё ветхое жилище, нас – молодых и здоровых, махнул рукой, сказав: «Ладно!», и вышел, столкнувшись в дверях с Костей и Андреем, у которых в пакетах позвякивало известно что.

Восстанавливать дальнейшие подробности и их очерёдность я не берусь: во-первых, столько лет прошло, ну а во-вторых, моя нетрезвая память сохранила только отдельные вспышки Женькиного фотоаппарата.

Хотя фотографии эти остались. Вот Шурик позирует с гитарой через плечо и шлангом от Лёхиного пылесоса на шее. Вот я растягиваю баян, а Лёха приставляет мне пыльные оленьи рога. Серия фотографий газовой горелки с синими язычками пламени – мы варим пельмени. Дуба с нереально красным носом. Опять поём, бедная соседка. А это что? Я с телефонной трубкой и растерянным лицом. Наверно, разговариваю с Крисом Мартином. Бельгиец позвонил и позвал к телефону Шурика, но так как тот не мог связать двух слов, передал трубку мне. Мартин сказал, что его жена шлюха, bitch, не могу ли я помочь ему с визой и сдать комнату? Он хотел бы приехать через месяц и сохранить семью, потому что очень любит Катсю. И вот я, только что выгнавший на улицу родного отца, уже приглашал в гости Криса. Он, правда, обещал заплатить.

10

Сейчас у нас с папой что-то вроде перемирия. Он живёт в маленькой комнате, а я – в большой. Есть ещё бывшая кухня, я там жил предыдущие три года. Мы с папой, похоже, успели пожить во всех пригодных для этого частях квартиры. Мы использовали её с максимальной эффективностью.

Папа всё время не переставал пить, а я пытался принять это как часть его природы. Проблема лишь в том, что я бы хотел жить отдельно либо не заботиться о пьяном соседе, контролируя, чтоб он не уснул с зажжённой сигаретой, выгоняя каких-то опустившихся личностей из его комнаты, которые, вполне вероятно, очень хорошие люди, может, тоже художники, хотя в последнее время папа тащит всех без разбору.

Пить ему не помешало даже то, что у него нашли диабет в ранней стадии. С диабетом, говорят, лучше не пить. Но папа пил. Потом от рака умер его брат – дядя Вова. Столкнувшись со смертью, папа не пил полгода и даже ходил на работу, хоть и на пенсии. Но что-то работа не шла ему впрок. Иными вечерами мне казалось, что он пьян – так он уставал. В конце концов он снова запил. Пил до тех пор, пока у него не посинела нога.

– Я знал, – говорил он мне, – я знал, что этим кончится, но я хотел проверить!

С тех пор папа не пьёт уже год, но я-то знаю, что это может начаться в любой момент. Я даже внутренне к этому себя готовлю, чтоб потом сильно не расстраиваться.

Иногда он заходит ко мне за какой-нибудь мелочью, но я вижу, что ему просто хочется поговорить. Тогда я спрашиваю про его молодость. Мне интересно всё это семейное прошлое. И папа рассказывает про минскую богему 70-х, и я узнаю, что в Минске была своя богема.

– Пап, а что тут вокруг было, когда ты впервые попал в эту квартиру? – спрашиваю. Он ведь, в отличие от меня, жил здесь не всегда.

И папа рассказывает, что «пришёл к Вовке с какой-то девкой, со Светкой, по-моему. Сидел на кухне и смотрел в окно. А там тогда только общежития строились, это вообще был край города. И пейзаж такой безрадостный, и потолки низкие. Ну, думаю, не дай бог тут жить!».

Дело в том, что папа с детства жил в одной из вокзальных башен, в левой, если смотреть с вокзала, на третьем этаже. Мой дед, а его отец (дневник которого – единственное, что нам отошло по наследству) был какой-то важной шишкой в управлении железных дорог, вот и жил поближе к этим самым дорогам. Прямо из дома, можно сказать, наблюдал своё ведомство. И папа мой ни в чём не нуждался, жил как