Месть трефового короля - Михаил Ера

король. Потом кошка с женским лицом, пышной прической в виде винновой карточной масти (баронессу я еще не имел чести видеть, но отчего-то был уверен, что она темноволоса). Хохочущий дьявольским смехом немец Альтберг продолжил измывательства над моим полусонным сознанием. Они сменяли друг друга, а сопровождалось действо единственной зловещей фразой: "Жизнь на кон!".

Утром я чувствовал себя разбитым. Король, кошка и немец еще долго виделись в глазах. Завтракая, я принялся размышлять: отчего так легко поверил Чинскому? Ведь вполне могло быть, что он сам причастен к смерти князя. Причин желать смерти товарища было достаточно. Вероятно, была и возможность подменить карту. Впрочем, я тут же прогнал дурные мысли: не мог я представить, что в столь гнусном деле участвовал боевой офицер, отчаянный и мужественный человек, которым несомненно был граф — кавалер орденов Святого Георгия четвертой и третей степеней.

Лишь к обеденному часу я несколько развеялся, а, отобедав в обществе полковника, даже повеселел. В его доме случилось мне наблюдать потешные дружеские отношения большого персидского кота Потапа и юной борзой Гюрзы. Затем Илья Федорович объявил, что нас ждут в доме княгини Овечкиной.

До сего дня мне так и не пришлось увидеться с Полиной Григорьевной, но я был даже рад этому, потому что теперь оказался гораздо более подготовленным к встрече.

Полина Григорьевна была очень рада нашему приходу, но не преминула поругать меня за столь долгую оттяжку с посещением ее дома. Она почти не изменилась за прошедшие годы, лишь необыкновенная глубина дивных глаз ее, казалось, содержала загадочную, волшебную искорку, придающую милому лицу восхитительную жизнерадостность. Такие глаза бывают только у беременных женщин, безмерно любящих растущих в их чреслах чад.

Она подчеркнуто называла меня "милый друг", что теперь воспринималось мной дословно. Именно дружеские отношения и связывали нас — я лишь возомнил любовь.

Мы беседовали около часа, сговорившись вернуться к обсуждению вопроса продажи усадьбы осенью.

Полковник поинтересовался, отчего не видно Варвары Федоровны, здорова ли, ни уехала ли. Полина Григорьевна отвечала, что захворала внезапно баронесса, случилось ей споткнуться да зашибить бок. Мы пожелали ей скорейшего выздоровления, после чего откланялись.

По возвращению домой, я застал денщика Степана спящим на стуле в моей комнате. В его руке была записка, которую я тотчас выдернул. Степан вскочил как ошпаренный, спросонья назвал меня "ваша сиятельство", как раньше князя, и шустро объяснил, что от графа Чинского депешу доставили с просьбой передать мне незамедлительно. Прогнав Степана, я принялся читать. Чинский просил срочно прибыть к нему.

Граф лежал в постели бледный с синяками под глазами. Я присел у кровати. Он вынул из-под подушки карту и протянул мне. То был трефовый король.

— Вот, — начал он осипшим голосом, — вчера, как с вами расстался, кошка под ногами проскочила, а, обогнав меня, в волчицу обернулась. Не пускала — стояла, оскалившись, броситься норовила. Я саблю наголо и стал в ожидании. Так и стояли мы, напасть не решаясь, пока упала сия карта между нами. Волчица взвыла и прочь бросилась. А меня вот ночью лихорадка хватила, едва до утра дожил.

Тут меня будто кольнуло — в мысль пришло, что и впрямь баронесса ворожит. Кошку я камнем огрел, а она слегла на ушиб сославшись. И это в полнолуние случилось. Вспомнись и слова мадам Раструбовой: "Ведьма она". Так вот кого пассия Афоничева имела в виду, говоря сие, а грешным делом подумал тогда, что о Полине Григорьевне речь шла.

— Граф, прошу вас, напрячь память, и сказать — была ли в ночь смерти князя полная луна?

Чинский припоминал и проговорил едва слышно:

— Не знаю, дождь лил.

Я пожелал графу скорейшего выздоровления, пообещав, что в ближайшие дни ничего не случится, и немедля отправился в земскую школу.

Учителя естествознания удалось найти сразу, то есть я таки на него и напоролся — у него о нем самом и спрашивал.

Побеседовав, выяснил, что князь проиграл в полнолуние. Добродетельный ученый вручил мне лунный календарь, хотя признался с улыбкой, что впервые встречает уланского офицера интересующегося астрономическими науками.

Оставалось ждать.

Дни проходили в посещениях и новых знакомствах, вечера — у ломбера в доме Альтберга. Граф поправился на удивление быстро и так же участвовал в карточных баталиях.

Когда я поинтересовался о его здоровье, он вдруг показал мне червонную даму, проговорив загадочно: "Он благословил нас".

Граф не расставался со своей дамой, а, понтируя, первой ставил на нее, — следует признать — всегда выигрывал.

Спустя неделю я подметил, что немец всячески старался зацепить Чинского — он ерничал, упражнялся в софизме, передергивая слова графа. Чинский терпел, хотя в приватной беседе признался, что готов пристрелить немца при первом удобном случае. Я успокаивал, просил дождаться безупречно подходящего происшествия, а пока, мол, в шутках Альтберга нет ничего оскорбительного, — впрочем, пока так и было.

К полнолунию немец стал несносен:

Мы, как обычно играли в преферанс, Альтберг подсел к нашему столу — был третьим. Игра шла в пользу немца, он смеялся и отпускал колкие шуточки в адрес Чинского.

После очередной колкости граф вскипел и потребовал немедленно прекратить неуместные оскорбительные выпады. Я вновь пытался сдержать его, но Альтберг сам подлил масла в огонь:

— Я вовсе не иметь желаний вас оскорблять, но если вы так близко принимать мой шутка, то шутка есть истин. Граф, вы смешны!

Чинский метнул карты в лицо Альтберга.

Последовала немая сцена:

Немец выглядел так, будто на него выплеснули ведро с помоями. Лепнин, раскрывши рот, смотрел, не понимая, что произошло. Балашов вскочил, и встал истуканом у нашего стола. Ротмистр Гребнев приподнялся, опершись о ламберт, и наблюдал с такой злостью, будто оскорбили его.

— Жизнь на кон! — завопил немец.

Чинский засмеялся каким-то ядовитым демоническим смехом. Я тормошил его плечо, но он не останавливался, напротив, хохотал еще громче.

Это продолжалось около минуты, затем он умолк. Напряжение наполнило залу, стало нестерпимо душно. Граф положил руку на колоду, что была подле него, и плавным движением сдвинул карты так, что на сукно они легли дамским веером. Затем выбрал карту из середины и, не глядя, сдвинул ее на кон.

— Я поставил, — объявил он с королевским высокомерием.

У немца тряслись руки, он побагровел, губы его посинели. Непослушной рукой он срезал колоду…

И тут в залу вошла темноволосая женщина. Лицо и прическа ее были как у кошки из моего кошмара. Я понял, что явилась сама баронесса, хотя к тому времени так и не был представлен ей.

Никто, кроме Чинского не обратил на даму ни малейшего внимания. Он