Не хочу в рюкзак. Повести. - Тамара Каленова (Заплавная)

Славик тряхнул головой. Но внутренний голос продолжал звучать. Тогда он сбавил шаг, расслабил кисти рук и небрежно заскользил взглядом по лицам идущих навстречу людей. Пусть все видят, что он идет просто так.

Неожиданно захотелось побриться: потратить время в очереди, потом подставить подбородок теплой пене, потом встать и небрежно сказать молоденькому, в перманенте, мастеру:

— Благодарю!

Он машинально пощупал подбородок. Нет, еще ничего не наросло, хотя прошло уже три дня.

— Придется идти небритым, — разочарованно сказал он сам себе.

Отдохнувшие от жары трубы оркестра зазывали в городской сад, прельщая старинным медленным вальсом. В открытые ворота входили группки молодежи.

«Остатки абитуры, — подумал Славка. — Нашим в горсад ни к чему, празднуют встречу».

Мелькнула было мысль: а не пойти ли в общежитие? К Измаилу и Гришке, к испытанным, верным друзьям? Впрочем, нет. Он придет к ним в следующий раз. А сейчас — на сви-да-ни-е! То есть, конечно, в цирк.

Цирку было очень неудобно. Вместо круглой арены — плоская сцена с плюшевым занавесом. Уходящий в длину вместо уходящего в высоту зрительный зал. И нет привычных, полукругом, скамеек.

Строгая Серафима захлопывает окошечко с надписью «Администратор» и, недовольная теснотой и неустройством, помогает кассиру считать дневную выручку.

Ее беспокойство понятно: здесь не покажешь во всей красе воздушных гимнастов. А зрителям что! Не поймут или еще, чего доброго, назовут халтурщиками.

Тетя Сима вздыхает. К тревоге за общий успех примешивается личная, глубоко спрятанная боязнь: а как Машенька — ее гордость, гибкая, как рысенок, Машенька?.. Ради памяти покойной сестры, известной воздушной гимнастки, она хочет вырастить настоящую артистку.

Тело формируется стремительно, не заметишь и как. А вот душа... Строгая Серафима знает, что зачастую после долгих, каждодневных усилий напряженной работы и тревог все-таки вырастает не артист, а просто трюкач. Настоящий артист — это так редко! Как счастливый случай.

А Маша в это время прижимается лицом к занавесу, пахнущему пылью, гладит его плюшевые бока и думает: «Какой занавес хороший! За него можно спрятаться!»

Маша очень любит цирк, свой номер. Любит ежедневные репетиции. Ей нравится, что для гимнастики не существует ни праздников, ни выходных. Она бывает счастлива, когда на репетиции вдруг появляется долгожданная минута удачи, и все тело целиком начинает слушаться безукоризненно, и можно выполнить самый трудный, почти немыслимый трюк.

Но эту минуту, когда вот-вот надо выбежать навстречу ослепительному свету, смеющемуся после реприз клоуна залу, навстречу взглядам, сливающимся в один огромный-огромный глаз, — нет, она не любит этой минуты!

— Настоящий артист, доченька, — поучала тетя Сима, — всегда рвется навстречу людям... Он не может без этого жить. Мне очень жаль, если ты не понимаешь этого.

Славка сидел в первом ряду. Настроение у него было неважное. Ему казалось, что все здесь не так: слишком откровенно колышется занавес, слишком суетливо пробегают за ним люди. Нетаинственная, как перед началом обычного киносеанса, обстановка не нравилась ему, оскорбляла.

За что он любил цирк? Именно цирк, а не театр или симфонические концерты, к которым он относился с уважением, но без особого трепета. Цирк запал ему в душу давно, с самого детства. Ему было семь лет, когда в тихий районный городок, где находился эвакуированный из Киева детдом, приехал с гастролями цирк. Старшие ребята, не раз побывавшие на цирковых представлениях до войны, взахлеб рассказывали о чудесах, которые можно там увидеть. Малышам не терпелось скорее попасть в цирк, воображение разыгралось, несколько дней детдом лихорадило, как перед большим праздником.

И вот наступил этот незабываемый день. Вместе со всеми Славка сидел почти на самой арене — барьера почему-то тогда не было — и с замиранием сердца ждал, когда же начнутся чудеса. И они начались: арену залил настоящий электрический свет, горевший неэкономно, по-праздничному, трубачи затрубили в свои трубы, выскочили жонглеры в пестрых одеждах, в их руках замелькали разноцветные кольца, запахло настоящим дымом — внесли факелы. В тот день было много замечательного: и лихие наездники, и забавный клоун, и кудрявые сообразительные пудели. Но лучше всех запомнился медведь. Большой, добродушный, он забавно ковылял по арене, сильно припадая на переднюю лапу. Ребята покатывались со смеху, видя, как медведь изображает перепуганного Гитлера. Славке тоже было смешно, он готов был целую вечность смотреть на этого медведя. Потом дрессировщик посадил медведя на скамейку и велел отдыхать, а сам рассказал зрителям его историю. Медведь не всегда был хромым. Его ранило при налете немецких «юнкерсов», до сих пор в лапе сидит осколок. Все думали, что медведь погибнет или станет злым и его придется пристрелить, а он не изменился и все это время исправно работает в цирке.

Потом, когда медведь начал слезать со скамейки, замешкался и упал, в зале никто не засмеялся.

Словом, всю свою жизнь Славка любил цирк, помнил о нем и каждое лето ждал его появления.

Но сейчас он нервничал, и ему многое не нравилось. За спиной кто-то с шумом разворачивал плитку шоколада, продолжали входить опоздавшие и хлопать откидными сиденьями, мимо пробежала билетерша, громко спрашивая у кого-то: «Можно гасить свет?»

Наконец половинки занавеса поползли в стороны. Зацепившись за что-то вверху, одна застряла, открывая четверть сцены и замешкавшегося униформиста.

В зале кто-то хихикнул. Славка с трудом сдержал себя, чтобы не оглянуться. Пусть. Все это пройдет. Скорей бы начинали!

Невозмутимый ведущий помог занавесу отцепиться и торжественным, раскатистым голосом объявил:

— Начина-а-ем пер-р-вое отделение ар-р-ти-стов цирка!

У Славки непривычно забилось сердце, и слабый туман волнения начал укрывать от него и нелепый занавес и портреты на стенах.

Оркестр оглушил. Все снова стало, как всегда, немного тревожным, обещающим.

После многоруких жонглеров свет, падающий снопом откуда-то сверху, заметался по сцене и замер посредине. Объявили номер «Каучук» в исполнении Марии Соловей.

Из темноты в пятно света, как в белую воду, вошла девушка — маленькая, хрупкая, в блестящем трико. Ее тело казалось гипсовым в луче юпитера. Она держала розу. Потом обронила ее.

Славка испугался: не ошиблась ли она?

Но все было так, как требовал номер.

Будто ленточка, без усилий, она перегнулась назад и медленно, удивительно плавно, начала скользить, складываясь пополам. Музыка смолкла, как будто лишняя. Зрители затаили дыхание.

Славка не отрываясь глядел на нее. Нет! Такую он не мог видеть никогда прежде. Такие не могут встретиться запросто, на стадионе. Такие не могут — не имеют права! — кокетничать с первым встречным, пусть даже этот первый встречный будет он сам, Славка!

Почему-то не к месту вспомнилось, что через несколько дней будет готово здание шапито, и этим людям и этой маленькой гимнастке не придется выступать на узкой сцене кинотеатра.

Впервые мысль о работе, о своем строительстве пришла в голову Славки в цирке. И он подумал: «А эта девчонка, гимнастка, она ведь тоже на работе!»

Раздались аплодисменты. Вокруг него, откуда-то сверху. И только впереди, в прохладе, идущей со сцены, была тишина.

Девушка, исполнив свой номер, согнулась в полупоклоне.

Славка едва не вскочил. Она смотрела прямо на него, и ее глаза, казалось, настойчиво напоминали: «Встретимся в цирке! Забыл?!»

Он поднял руку. Она не заметила. Славка понял, что девушка ослеплена светом и зрительного зала не видит. И его тоже не видит.

Публика требовала повторения номера.

— Бис!! — выкрикнул чей-то молодой голос. Славка вздрогнул, как будто крикнули ему. «Бис!» — Работай! Бис!» — Хочу, чтоб ты гнулась! «Бис!» — Мне весело!

Девушка снова бросила цветок к ногам. Переступила. И, как бы освобождаясь от костей, покорной ленточкой заскользила вниз.

— Кошка! — восхищенно шепнули сзади. Славка подался вперед, чтобы никого не слышать. Он смотрел напряженно. Сколько можно? Беспощадное пятно света. Это неестественно!

В волнении, он не сразу почувствовал в зале замешательство. Шепот. Движение.

Вгляделся — и понял отчего: лицо гимнастки стало мучительно-красным. Поймав ртом черешок розы, она пыталась вернуться в прежнее положение, выпрямиться... Неожиданно обозначились ребра — остренькие, слабые... Она еще раз хотела выпрямиться. И не смогла.

Славка не знал, как очутился на сцене. Только почувствовал, что на руки легла дрожащая, влажная спина.

Опустили занавес.

Славка отнес девушку за кулисы. Усадил на диван. Она тяжело дышала, ей было душно.