Музыка на Титанике (сборник) - Евгений Клюев

На языке Пираха

«Рассказать тебе это на двух языках?..»

Рассказать тебе это на двух языках?Рассказать тебе это на трёх языках?Я не жил эту жизнь, я витал в облаках,я витал в облаках, я ходил в дураках,я не знаю, не помню любви —только, стало быть, огненные языкиговорят из гортани моей… вопрекиэтой жизни, которая мне не с руки —дали в руки, сказали: живи.

Я не жил эту жизнь, она как-то самаи, наверное, не от большого умаполучалась – подобно манере письма:эти палочки, эти крючки,друг за друга цепляясь, свивались в слова,и они были мало опасны сперва,лишь потом, так сказать… полыхали дроваи плясали огня языки.

И на тех языках я витал в облаках,и на тех языках я ходил в дураках,в их божественных сполохах я впопыхахчто-то всё-таки тут учинил,что могло б учиниться и так, без меня —и до этого самого, видишь ли, дняя трещу… а о чём – ты спроси у огня,у бумаги спроси, у чернил.

На родном

На втором родном всё не так,как на первом родном – родном:ах, на первом родном всё всегда вверх дноми во всём всегда кавардак.На втором родном всё светло как днёми качается метроном.А на первом родном – качается сади снежинки во тьме блестят.

На втором родном за окном —с молоточком прилежный гном,а на первом родном за окном —песня пьяненькая, со слезой.И я знаю, что мне на втором родномне побаловаться вином:на втором родном я бревно бревном,а на первом – лоза лозой.

На втором родном – названия:все стоят к плечу плечом.А на первом – лишь названивания:было б, Господи, о чём!

Чинно щёлкнут карабинчики…А на первом – лишь одниколокольчики-бубенчикис целым ворохом родни.

Полечу себе по небу я,где высокий перезвон,ничего от нас не требуя,вышиб дно и вышел вон —

и лови по Божьим вотчинамзвук за лесом, за бугромна как следует завинченном,на толковом, на втором!

Ан заслышав карабинчикии команду снизу: пли! —унеслись мои бубенчики,колокольчики мои.

«Облаку сделалось душно в кулаке…»

Облаку сделалось душно в кулаке,облако вырвалось в небо и затемстало серебряным – мимо пролетелсон, говорящий на другом языке.И на подушку мою невдалекепало тревожное мокрое перо —всё про себя мне поведавши и промир, говорящий на другом языке.Я это, в общем-то, уже замечал:не понимается, как тут ни ершись,то, о чем с нами говорит по ночам,кажется, жизнь – да скорей всего не жизнь.Но ощущаешь, что музыка цела,только играть её как-то не с руки:все эти шалости, все эти шумки,звуков неведомых тайные дела,все эти лёгкие тени на плетень,все эти странствия дальнею межой… —и, не способная справиться, гортаньрадостно давится песнею чужой!

Ах, заблудившись однажды на зарев здешнем моём бестолковом словаре,что мне сказать – отправляясь налегкек вам, говорящим на другом языке?

«Нам надо переговорить…»

Нам надо переговорить —хоть где-нибудь, хоть на вокзале:мы всё неправильно сказали,всё надо переговорить.А то ведь… жизнь пошла петлятьи так причудливо петляла,что нас уже не впечатлялоопять за ней бросаться вспять.

Но надо переговорить —и надо всё перелопатить,все дыры переконопатить,остроты все переострить,и весь табак перекурить,и перепить весь чай, весь кофе,и переусмирить всю прыть,и перевыжить в катастрофе,где два сигнальные флажкавдруг не заметили друг друга —и жизнь, насмешница, хитрюга,их разбросала на века.

Воспоминаньями сорить,к чужой судьбе себя готовить…вот только б встретиться, а то ведьтак и не переговорить.

«Мою душу бросят в городской сток…»

Мою душу бросят в городской сток,моё тело бросят в городской ров.Тише, не волнуйся, это я так…непереводимая игра слов.

Ни к чему оплакивать мой злой рок —это ерунда, что всё идет вкривь:непереводимая игра строк,непереводимая игра рифм.

В этот город я уже совсем врос,страшно лёгок мне его корней груз —непереводимая игра фраз,непереводимая игра грёз.

Только не пытаться понимать всех:всяк ведь как умеет, так и живёт,и летает в небе золотой смех —непереводимый детский смех, вот.

«Ложка дикого мёда и веточка винограда…»

Ложка дикого мёда и веточка винограда,и зелёного чая светлая бездна…Что касается вашего кофе среднего рода,то, спасибо, не надо – да пожалуй, и поздно:в это время я кофе не пью, тем более среднего рода.И поверьте, что дело не в консерватизмеи не в том, что порода не та или, скажем, природа…Дело в прожитой жизни,в одной лишь прожитой жизни,от которой и так уж не много чего осталось —так… щепотка весьма потрёпанных идеалов,как то: эгалите, либерте и прочая малость —или милость, да парочка идолов обветшалых,да большая любовь – я теперь забыл её имя,да постыдное мелкотемье и малострофье,да остаток уменья не группироваться с другими —и дымящийся кофе, дымящийся чёрный кофе.

«Я уехал не в страну…»

Я уехал не в страну —я уехал в тишину,я уехал на рассвете(было пусто на билете)и состарился в полётеровно на одну струну,ровно на одну строку,на понюшку табаку —ровно на одну понюшку,взятую с собой в дорожку…собирался понарошку,поклонялся ветерку.

Собирался понарошку,путая орла и решку,попивал с гостями бражку,поминали старину.Говорил о чём – о Боге,и о том, как мы убоги,но состарился в дорогеровно на одну струну —на ту самую струну,на ту самую строку,что с тех пор ищу по светустолько лет, да толку нету, —на строку, на сигарету…на одно кукареку.

Категория определённости

Говорят, я совсем не знаю этого человека.А я знаю, что ветер в его голове зелёной,что он скачет на лошади белой, блестя короной,и что мёд в его сердце, а на устах ежевика.

Говорят, это всё хорошо, только этого мало —и я должен иметь в руках рулетку и компас:вот тогда я с ним, значит, как следует познакомлюсьи начну разговаривать как ни в чём не бывало.

А пока, говорят, не ходи до конца абзаца,не встречай незнакомца своею приветливой песней,ибо он кем угодно может вдруг оказаться,стой в начале абзаца: оттуда он безопасней.

Но вчера я общался с ним как со старым знакомым:посидели, попили вина, поболтали о вечном,а когда наболтались, он сразу сказал: «По коням!» —и к себе ускакал, в направлении ежевичном.

Улыбается фрёкен Грамматика – ей вольну улыбаться:значит, так, говорит, заруби на носу, калека,человек этот нам неизвестен покуда, и баста,хоть и мёд в его сердце, а на устах ежевика!

Между тем, твоя песня, мой милый, давно уж спета.А когда она спета, мой милый, все взятки гладки.А когда они гладки, мой милый, то нет загадки —всё на свете определилось само собою.

Этой чашке давно пропели многая лета.Из неё пило чай уже несколько поколений —у неё и вид совсем уже юбилейный,у неё есть фамилия – вот хоть, допустим, Хансен.

А ещё у меня есть стол по имени Клаус,а ещё у меня есть скатерть по имени Дорте,дорогущая ручка Марлен и портфель потёртый:двадцать лет, из России – Ершов Николай Петрович.

Ничего незнакомого в жизни моей не осталось —весь мой хаос давно учтён и пронумерован.Что до внешнего мира, лежащего за порогом,то когда-нибудь я и там всё пронумерую.

А пока я чужой ему – и не умею, не понимаюотличить то, что каждому пню на земле известно,от всего остального… и с башней глухонемоюговорю как с сестрою, с которой росли бок о бок.

«То славянщина, а то… то неметчина…»

То славянщина, а то… то неметчина —до каких же пор, скажите на милость?Стоит только замереть… – всё изменчиво,всё давным-давно уже изменилось.И ни дома нет того, ни отечества,ни рогатой той ветлы у развилки —всё сплошное, извините, летучество…ни постели, виноват, ни подстилки!

Я и сам бы изменился бы к лучшему,я бы снова занялся бы азами,я послал бы эту жизнь мою к лешемуи взглянул на всё другими глазами —скажем, лекаря, а может, и пекаряили пахаря… пахал бы глубуко!Ан живу себе, как жил: добрый век коря, —и нисколько не меняюсь, собака.

Да и знаю, что как жизнь ни нарядится,ни прикинется нечистою силой —не меняется в небе Богородица,не меняется Ангел сизокрылый.

«Что там в руках – что в облаках…»