Не оброни яблока - Николай Гацунаев

Он вдруг обнаружил, что размазывает по лицу пот мокрым, хоть выжимай, платком. Скомкал и сунул его в карман.

Ева стояла, глядя на него широко раскрытыми глазами. За ее спиной в саду затрубил пионерский горн, но ни он, ни она его не услышали.

- Ева, - сказал он умоляюще. - Я тут наговорил всякого... Ты не обращай внимания. Ева... Постарайся забыть...

- Забыть? - Она медленно покачала головой. - Но ведь это правда.

- И да, и нет, - он попытался увильнуть от прямого ответа, но Ева была неумолима.

- Так не бывает.

Жаркая волна жалости всколыхнулась в его груди.

- Понимаешь, для меня это правда. А для тебя - вовсе не обязательно.

- Так не бывает, - повторила она. - Правда для всех одна.

"Ты права, - подумал он, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. Но не могу же я сказать тебе всю правду. Неужели ты не понимаешь? Я и так сказал столько лишнего! Мое счастье, что ты ни о чем больше не спрашиваешь..."

- Скажите, - она смотрела на него в упор, и расширенные зрачки ее глаз проникали в самую душу. - Я окончу курсы?

Он поколебался, но кивнул.

- И попаду на фронт?

Он кивнул снова.

- И я буду воевать?

- Да! - крикнул он. - И ради бога ни о чем больше не спрашивай!

Непостижимым женским инстинктом она поняла его состояние и опустила глаза.

- Хорошо...

Она помолчала, а когда заговорила вновь, голос у нее был совсем другой, спокойный и немного печальный.

- Я знаю, сейчас вы уйдете и больше никогда не вернетесь.

Горн вовсю гремел над садом, но они его по-прежнему не слышали.

- Можно, я еще раз взгляну на ваш паспорт? - попросила она, делая ударение на слове "ваш".

Он молча достал из кармана бумажник, раскрыл и вытащил из бокового отделения ярко-красную книжицу.

И когда он протягивал ей паспорт, случилось то, чего он больше всего боялся.

Фотография лежала в одном отделении с паспортом. Видимо, он вынул их вместе, и, когда разжал пальцы, фотография скользнула на землю.

Черно-белая любительская фотография с изображением обелиска, даже не самого обелиска, а мемориальной плиты с коротким столбцом выбитых на ней фамилий. И первой в этом столбце значилось Аллабергенова Ева - медсестра.

Он сам сделал зтот снимок год назад недалеко от Варшавы.

Ева долго смотрела на фотографию, потом вложила в паспорт и протянула владельцу.

- Пойдемте, я вас провожу.

Лицо ее было непроницаемо-бесстрастным, голос тоже.

Они шли, мягко ступая по белесой, нагретой солнцем пыльной дороге, и вслед им неслись резкие, отрывистые звуки горна, и он знал, кто это трубит, потому что до самого последнего дня лучшим горнистом детдома был он сам, Мишка Вербьяный.

По необъяснимому совпадению о том же самом подумала и Ева.

- Узнаете? - Она качнула головой в сторону сада. Он молча кивнул. Так же молча они дошли до поворота. Он отыскал глазами знакомую, поросшую бояном тропинку и остановился.

- Дальше я пойду один.

Горн умолк, и стало слышно, как сварливо перекликаются такаллики на озере. Он взглянул на нее сбоку и вдруг почувствовал непреодолимое желание взять в ладони ее смуглое, бесконечно знакомое и родное лицо, и сам удивился тому, как он успел изучить и запомнить его за то короткое время, что они были вместе.

- Ева, - он старался говорить как можно спокойнее, - теперь, когда ты все знаешь... Ну, в общем, ты должна уйти с курсов.

Она медленно покачала головой.

- Я знала, что вы это скажете. Нет, курсы я не брошу.

- Из-за Адама?

- Н-не знаю. Наверное, нет.

"Из-за меня?" - вопрос рвался с языка, но он отогнал его прочь.

- Прощай, Ева.

- Прощайте.

Он сошел с дороги и, сделав несколько шагов но тропинке, оглянулся. Она стояла на том же месте, глядя ему вслед, одинокая и печальная под огромным осенним небом.

И он вернулся. Взял ее за руки и, наклонившись к самому лицу, попросил:

- Кинь в меня яблоком, Ева. Через год. Когда я приду прощаться. Ладно?

Она улыбнулась и еле заметно кивнула.

Таксист оторопел: он мог поклясться, что еще несколько секунд назад на обочине никого не было. Пассажир возник словно из воздуха.

- Надо же, - пробормотал шофер. - Смотрел и не видел.

Он высунулся из кабины и замахал рукой.

- Эге-эй! Сюда идите! - Спохватился, включил мотор и, поравнявшись с пассажиром, распахнул дверцу. - Садитесь, поехали. Я вас уже минут пятнадцать разыскиваю. И в сад сбегал, и по кладбищу на всякий случай прошелся. Куда, думаю, человек мог подеваться? Полчаса не прошло, как расстались. Шляпу-то вы в машине забыли, вот я и... Вам что, плохо? Лица на вас нет.

Пассажир достал из кармана скомканный мокрый платок, провел по лицу.

- Ничего, уже прошло. Поехали.

- В город? - для порядка поинтересовался шофер.

- В аэропорт.

- Вот тебе и раз! - Шофер даже присвистнул. - Вы же в город собирались.

- Передумал.

- Бывает. - Шофер глянул в зеркальце заднего обзора, пропустил КРАЗ с прицепом и лихо развернул машину.

- Да вы не расстраивайтесь. С кем не бывает. Я вот на той неделе...

- Помолчи немного, - попросил пассажир.

- Ясно. - Шофер сочувственно покосился на попутчика.

Тот полулежал, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза. "Припекло, видать, мужика", - подумал таксист. Хотел было предложить валидол, но раздумал: пассажир попался со странностями, обидится чего доброго.

А Михаил Иванович Вербьяный мучительно пытался вспомнить, кого напоминает ему лицо девушки с библейским именем Ева, с которой он расстался тридцать лет назад и которую только что поцеловал на прощание, а когда вспомнил, сердце у него заколотилось так, что валидол пришелся бы как нельзя более кстати: Ева Аллабергенова была, как родная сестра, похожа на его жену, Евдокию Богданову.