Неправильные герои. Сборник рассказов - Борис Безрода

Боевые пауки, отпраздновав победу, начали делать доселе невиданное – они стали плести паутину. Их паутина окружила Настю, сжало время, создав квазипокой кокона: работа, ночные дежурства и много-много стояний в очередях. Через полгода после демобилизации отменили карточки и в магазинах возникли дорогие продукты. Только очереди меньше не стали, а даже увеличились. Жители всей страны стали съезжаться в Москву за продуктами и за одеждой, поскольку нормальное снабжение едой и одеждой власть смогла создать только в одном столичном городе. Немало её пришлось посидеть в очередях к кабинетам начальников для того, чтобы получить свою отдельную квартиру.

Получила она однокомнатку в Черёмушках, а потом ещё несколько взмахов вздохов в паутине-коконе и вышла на пенсию. Устала, тяжело дежурства в больнице стала переносить, ноги заболели. Да и передвигаться стало трудно, постоянно преодолевая натяжение паутины.

Безделье пенсионерки оказалось одиноким и тоскливым. Поскучав несколько месяцев, вспомнила речи паука агитатора из детства и нашла себе замечательную работу – стала следить за красотой, устроилась смотрительницей в Пушкинский музей. Четыре часа в день созерцания картин и посетителей, приобщения к таинству творений, поглазеть на которые приходят люди со всего мира.

Вначале её дежурства проходили в зале английской живописи. Там она увидела первое чудо – портрет русско-польской графини Воронцовой, нарисованный карандашом. Общее объединяло судьбы её и Воронцовой. Та, кажется, недолго любила поэта Александра, Александра Пушкина, как и она недолго любила своего Александра. Обычно она тихонечко, чуть подремывая, сидела в углу зала, напротив розовой шторки, закрывающий рисунок и наблюдала за сотней не любопытных посетителей, проходящих мимо. И если она замечала любопытных, захотевших приоткрыть сокровище, то немедленно подходила, сама открывала шторку и любовалась вместе с людьми на рисунок графини, сделанный на холсте. Впрочем, она не могла долго выносить снисходительный взгляд, нарисованной барыни. Ей всегда казалось, что Воронцова спрашивает: «ну и как, вправду ли улучшилась ваша жизнь? С боевыми пауками вам и в самом деле лучше? Ведь столько лишений вы приняли из-за них, для чего вы за них боролись?». А если смотреть дольше и пристальней, то из чёрных глаз портрета начинали выползать маленькие злобные скарабеи, убежавшие из мумий, хранящихся в древнеегипетском зале на первом этаже.

Она очень обрадовалась, когда возникла возможность перейти в зал импрессионистов. Там было тепло, солнечно и светло от их картин. Особенно полюбила она картины Ренуара, и их ежедневное разглядывание нисколько не наскучило ей. Она любила сидеть напротив одного из многочисленных портретов любовницы художника Жанны Самарии и любоваться её образом. Смотря на портрет, она вспоминала себя и свою жизнь, ведь в молодости она была очень похожа на эту девушку, которая также превратилась в бабушку и давно умерла. Ей становилось хорошо и спокойно от полуулыбки образа на портрете. Она воображала будто именно её любил и писал художник. В этом зале она забывала о пауках и паутине, только хорошее чувство красивой абстрактной бабочкой танцевало в её душе.

Впрочем, и в зале импрессионистов иногда появлялись боевые пауки. Как правило, они сопровождали важных сановников, не чуждых искусству. А однажды, при виде боевого паука она почувствовала тревогу. Его появлению предшествовали вереницы огромных муравьёв-солдат, прозрачными тенями зашнырявших на стенах под картинами. Тела муравьёв заставили её вспомнить войну, смерть и тут появился боевой паук. Его огромное прозрачное тело нависло прямо перед ней, он принялся её пристально рассматривать, по обыкновению шевеля мандибулами, и не позволял подняться с места. Вслед за пауком в зал вошёл Саша, старый, лысый, но всё такой же прямой, спортивный, поджарый. Одет он был в дорогой серый костюм, а на левой стороне пиджака весел большой прямоугольник, составленный из множества орденских планок. Его сопровождали две немолодые холёные женщины богато одетые и пахнущие дорогим парфюмом. «Дочери его, наверное», – подумала она и стыдливо провела ладошкой по остаткам своих волос, окрашенных хной, – «а поредели волосы, надо бы вымыть, уложить, не угадала, что к сегодня». Саша и холёные женщины неторопливо прошли через зал, равнодушно и высокомерно скользя взглядом по картинам. Оглядели и её, готовую вскочить и обняться, расцеловаться с Сашей, познакомиться с его дочерьми, вспомнить их недолгую любовь. Нет, не захотел Саша прикоснуться к ней, лишь равнодушно взглянул на неё, а может, не узнал. Боевой паук, выждав, когда троица важных людей, подойдёт к входу в следующий зал, метнулся от неё в следующее помещение. «Как хорошо, что не узнал», – усмехнулась она себе, – «а с волосами просто беда. На войне была беда от грязи, а сейчас от старости», – и постаралась забыть этих посетителей.

Через две недели после той мимолётной встречи, она вышла из квартиры, чтобы поехать на работу и в почтовом ящике обнаружила письмо из военкомата. В письме писали, что, мол, уважаемая Анастасия Васильевна, приезжайте в военкомат и получите вашу заслуженную награду – «Медаль за Отвагу», давно вас ждёт, ещё с войны. «А ведь узнал, Саша, узнал!» – воскликнула она себе, и на душе у неё стало почему-то мерзко. Саша ей власть свою показал, а о внимании и уважении он даже не подумал. Противно. Всё-таки Саша плохой, наверное, не человек он, а паук, притворившийся человеком. Пауки всегда твердили о светлом будущем. «Вы уж потерпите, а там…», – их любимое изречение, которое они придумали только для того, чтобы самим хорошо жилось. Зачем ей сейчас эта медаль, когда начальники, сросшиеся с пауками, заставили войска убегать, драпать из ГДР, бросая на произвол судьбы лучшего союзника. Всё для того, чтобы кроме власти ещё богатство заиметь, чтоб можно было кичиться так же, как было до появления пауков-хозяев. И не стыдно им, что западная часть побеждённой Германии, которую они всегда называли врагом, привозит нищему населению продовольственные пакеты гуманитарной помощи. А господа, получая эту гуманитарку для бедных, полюбили ездить на дорогущих немецких машинах, потому, что других они не признают, завидуя тем, кого постоянно официально клеймят перед воевавшим за них населением. Так победители ли они в войне с Германией? А наградой за её подвиг явилось искреннее уважение врага, уважение настолько сильное, что суровые немецкие воины, понимая, что она поднялась на неминуемую смерть вслед за любимым, сентиментально отпустили отряд. Не для медали был тогда её порыв. Признание подвига врагом – не лучшая ли награда? А Саша даже поздороваться не пожелал. С такими сумбурными мыслями продиралась она через паутину от дома до метро, а потом от станции Кропоткинской по Волхонке до музея. К неудовольствию сменяемой смотрительницы опоздала на пять минут. Та ещё прошипела: «Ты больше, Настя, так не делай! В следующий раз я опоздаю на целых десять!». Расписалась в журнальчике о том, что приступила к дежурству и присела на стульчик отдохнуть.

Её любимый портрет Жанны Самари с обаятельной полуулыбкой, портрет как будто написанный с неё молодой, отогнал от неё дурные мысли. Она забыла о награде, от которой бы была счастлива пятьдесят лет назад, но сейчас не нужной. Окружающие картины подарили теплоту и покой. На одной из картин в изображённой жнице, вдруг разглядела образ мамы. Себя представила девочкой, которой часто любовалась в альбоме репродукций Ренуара – маленькой девочкой с колосьями.

– Мама, мама! – она личиком уткнулась в чистый подол маминого сарафана, пахнущего мылом и сеном. Почувствовала, как тёплые руки гладят её волосы. Задрала голову и соединилась взглядом с серо-зелёными ласковыми мамиными глазами, которые несут радость.

– Ты, доченька, заслужила счастье и покой, – нежно сказала мама и взмыла в небо, растворяясь.

– Я, мамочка, останусь здесь, – прокричала вслед Настя и почувствовала, как вселяется в портрет, так полюбившийся ей, становясь вечно молодой и игривой, с великолепными каштановыми волосами, которые хороши даже растрёпанными, чтобы в вечном покое с умиротворённой полуулыбкой рассматривать мир добрыми глазами цвета рассветного неба.

Павлик Морозов

Павлик общался с папой мало, потому что Морозов старший уезжал на службу затемно, когда Павлик ещё спал и возвращался поздно вечером. Зато Павлик знал, где папа хранит мешочек с бриллиантами. Была у Павликиного папы страсть: менял он денежные бумаги, заработанные упорным трудом, на брюлики. И когда ему удавалась сделать очередное приобретение, поздним вечером, после ужина, садился он за массивный письменный стол, сделанным из ольхи, и любовно рассматривал в большую лупу каждый из экземпляров своей антикризисной коллекции. В такое время Павлик подходил к торцу стола и молча, тихонько посапывая, рассматривал с папой бриллианты.