Тайна городского сумасшедшего - Наталия Дроздецкая

Оказавшись в толпе горожан на проспекте имени знаменитого в этих краях писателя, Артём остро почувствовал необходимость позвонить по телефону, врезавшемуся в память при первом прочтении со стены странного жилища на пустыре. Если бы не футляр со скрипкой в руках, ни за что не поверил бы он в реальность произошедшего только что на пустыре знакомства. Кстати, незнакомец казался ему сейчас очень знакомым и даже близким человеком. Он наверняка встречался с ним где-то раньше. И он обязательно вспомнит потом – где именно и при каких обстоятельствах. Стоит только выспаться хорошенько, прийти в себя, напрячь уставшую от всего происходящего память. Но первое, что он сделал, когда до дому добрался, позвонил со своего домашнего телефона по тому запомнившемуся номеру со стены разрушенного строения на пустыре, где он побывал недавно. После недолго пульсирующих длинных гудков трубку взяла какая-то женщина. Артём не знал, что и сказать, кто он, собственно, такой, почему вдруг звонит по этому номеру. Голос в трубке показался ему приветливым и интригующим одновременно. И он, не мудрствуя лукаво, сказал:

– Привет, как дела? – И совсем уже неожиданно для себя услышал:

– Да никак. Нет у меня никаких дел. А хочешь – приезжай. Приезжай прямо сейчас.

– А не боитесь, что по вашему же приглашению к вам приедет, например, маньяк-убийца?

– Давно ли ты в маньяки записался, Мурашкин? Я, правда, не видела тебя уже… Да, 22 года не видела я тебя. Но всё же, не думаю, чтобы ты сильно изменился. Хотя… Но приезжай в любом случае, буду ждать.

– Да я даже не знаю, с кем говорю, не то, чтобы мне было известно – куда ехать!

– Ты, правда, ничуть не изменился, такой же растяпа и авантюрист. Ну, записывай, раз уж ты совсем ничего не знаешь. Проспект Шарабарховича, Мушкетерский переулок, дом 4, квартира 15. Спросить Лейлу Браун.

***

В город приехал президент. Я так и не поняла, президент какой именно компании, но он всегда был как-то связан с благотворительностью. Даже, кажется, принимал участие своею благотворительностью в воздвижении памятника жертвам технического прогресса. Хотели одно время (после сорвавшегося в главном здании города лифта) установить такой памятник. Деньги начали собирать, конкурс проектов объявили, даже уже место для будущего монумента подыскали. Но как-то всё затихло потом, спустя некоторое время после шокирующего происшествия. Всё потому, я думаю, что родственники погибшего влиятельного чиновника сначала хотели остаться в городе, продолжать начатое им государственной важности дело, а потом что-то такое выяснилось, и дело, оказалось, продолжать невозможно. И они уехали, далеко и навсегда. Поэтому возводить такой странный памятник не было уже никакого смысла. Тем не менее, деньги-то президент благотворительного фонда выделил, и теперь, наверное, хотел узнать, куда они делись. Правда, целью своего визита он вслух обозначил совсем другую цель, но СМИшники понимали всегда немного больше, чем должны были понимать из предоставленных им пресс-релизов, поэтому в редакции сейчас не было почти никого. Сие обстоятельство было на руку Чарнакину. Воспитанный по правилам прежней ещё формации, он бы не решился в присутствии других сотрудников говорить со мной о чём-то ещё, кроме тех материалов, которые он принёс для публикации. А так мои знания о нём, точнее не о нём самом как таковом, а о его гигантской (безо всякого преувеличения и сарказма – гигантской) деятельности на ниве публицистической графомании, значительно пополнились. Он мне принёс как-то часть своих трудов, аккуратно и тщательно переплетённых в толстенные книги (две неподъёмные по обычным жизненным меркам сумки), и я попыталась кое-что прочесть, чтобы составить своё самостоятельное о нём суждение. Никакого суждения, однако, составить мне не удалось, потому что я была в предельной степени потрясена. Мне тогда было немного лет, и ни с чем подобным мне ещё не доводилось сталкиваться. Это была графомания в чистом её виде, о которой столько доводилось слышать из разных источников, даже казалось, что её не бывает на самом деле. Как не бывает в чистом виде героев из многочисленных народных анекдотов, а только отдалённо напоминающие их прототипы. Но когда он принёс, а я прочитала, то оказалось вдруг, что оригинал превзошёл все ожидания. Теперь, когда мы уже более получаса находились в режиме ожидания в одном кабинете (я ждала возвращения кого-нибудь из сотрудников, чтобы, наконец, уйти, а он ждал, видимо, редактора, чтобы решить вопрос с очередностью своих публикаций), мне ничего не оставалось, как только слушать своего собеседника. Он рассказал, что уже десять лет прошло, как он окончательно перебрался из деревни в город. Вообще он родился и вырос в деревне, с детства был приучен к сельскому труду, понимал село и умом, и сердцем, и даже кожей, всем своим существом он его понимал и любил вдохновенно. У него там дом был свой, родительский дом, доставшийся ему по наследству как единственному не уехавшему в юном возрасте из деревни сыну. Десять лет назад, в возрасте 53-х лет он впервые женился на горожанке и переехал на постоянное место жительства в её квартиру. Женщина была чуть постарше его самого, и последние несколько лет она сильно болеет. Операцию ей сделали сначала одну, потом другую, но что-то не очень ей помогло оперативное лечение. Он поэтому перечитал все травники, собрал из них лучшие рецепты, и теперь готовит ей лекарства сам. Иногда недостающие компоненты (редкие для наших мест травы) ему присылают из далёких мест его бывшие знакомые соотечественники, разъехавшиеся по городам и весям своей родины, а то и зарубежных стран. Я так поняла, что он её любит, сильно переживает из-за её болезни и всё делает, чтобы она выздоровела, наконец. Когда он достал из своего портфеля какую-то бумажку, подтверждающую его участие и занятое третье место в международном конкурсе публикаций по непонятной мне сельскохозяйственной теме про прямо пропорциональную зависимость удоев козьего молока от количества гипер активных вспышек на солнце, я подумала, что никакой он не чудак. Просто он очень искренне верит в пользу и необходимость того, чем он всю жизнь занимается и при этом тратит колоссальные усилия на то, чтобы убедить в этой пользе и необходимости весь мир. То есть передо мной сидит на редакционном стуле живой Дон Ки Хот, который должен был вымереть ещё до написания романа с одноимённым названием.

Вернулись некоторые из участников пресс конференции с приехавшим в город президентом. Редактора с ними не было. До обеденного перерыва оставалось 40 минут. Правильно решив, что в ближайшие пару часов его не дождаться, Чарнакин засобирался уходить. Мы вместе с ним вышли из казённого здания, собравшего под своей крышей множество других офисов и предприятий, и пошли каждый по своим делам некоторое время вместе по тротуару, ведущему к центральному парку. Возле парка он встретил знакомого писателя, в некотором роде знаменитого по местным меркам, обрадовался ему, а со мной любезно раскланялся, не глядя в мои глаза (он почему-то никогда не смотрел прямо в лицо собеседнику, а косил по сторонам, словно конь из любимой его сельскохозяйственной темы). Всё же он мне нравился всё больше и больше, этот не от мира сего правдолюбец и борец за внедрение в жизнь чего-то такого, о чём никто никогда обычно не задумывается. Получается, нельзя судить о человеке по первым впечатлениям и крутить у виска сразу после того как он вывалит на тебя очередную свою теорию про необходимость наиболее глубоко демократизировать недодемократизированное в период активной демократизации общество.

Я ещё не понимала, насколько связаны все события, происходившие со мной после видения из трубы с самим этим видением. Но я её чувствовала, эту мистическую связь, невольно стараясь подчиняться предписываемой ею логике поведения. Вот этот Роман Стаблыкин, про которого я не знаю ровным счётом ничего, но о трагической смерти которого мне стало известно из сводок УВД буквально на следующий день после невозможным образом дымящейся трубы, он ведь из Тарак-Акана. Я там не была никогда, но отец частенько упоминал этот город в связи с приятными воспоминаниями о сравнительно молодых своих летах. Впрочем, если уж говорить о его молодости, то вся она прошла на войне да на послевоенной службе. На войну попал в 17-ть в 43-м, а вернулся в 26-ть в 52-м. Два года из девяти, изъятых у него насильственным образом воюющим государством, были посвящены непосредственно фронту. Эти два фронтовых года раскрасили потом яркой мозаикой воспоминаний всю его жизнь. В заунывных буднях непрерывного строительства коммунизма, в котором принимали участие все без исключения советские люди, случались и праздники. Праздники случались с завидной систематичностью и были такими широкими, что про них и можно было только сказать: «Гуляют все!» И вот когда все гуляли, и в Петербурге, и в Ремках, в нашем доме собирались гости. Ели, пили, как теперь не пьют и не едят. Потому что сохраняют здоровье и свою социальную перспективность. А тогда, в недалеко ещё ушедшем от войны времени, пережившие её люди навёрстывали упущенное. Прежде всего, ели и пили, за себя и за всех умерших от голода в тылу и от вражеской пули на передовой. Отец не погиб, хотя возможностей погибнуть на фронте у него было немало. Он рассказывал удивительные, фантастические прямо таки истории из военной жизни, где был радистом и киномехаником одновременно. В одну такую историю вообще невозможно было поверить, но именно её он и рассказывал чаще всех остальных, Как только захмелеет слегка от рюмки-другой сороковки, так и начинает её тут же рассказывать, как он минное поле на лошади, запряжённой в телегу, переехал. Взял, да и переехал потихоньку заминированное фашистами поле. И только когда выехал на обочину, заметил характерный колышек с флажком. Одновременно с этим увидел на том краю поля двух своих однополчан, сильно пьяных, весёлых и бравых. Они с песнями пёрлись уже по этому полю, буквально по следам только что проехавшей телеги. Отец закричал, завопил буквально: «Назад! Тут мины кругом, заминировано, мужики, назад!» Но те только ругнуться успели не зло напоследок: ты на лошади проехал, и мы ж не лыком шиты. И буквально враз, оба на одной мине, похоже, подорвались. Никаких останков от них, только пепел и дым. Однажды он вспомнил, как ему из ручья довелось напиться. Так пить захотел, что не мог оторваться от холодной ключевой водицы. Ещё во фляжку её набрал, пригодится в жару, что и говорить. Распрямился, утёрся и пошёл вверх по ручью, да тут же и остановился в оцепенении: увидел прямо в ручье, метров в пятнадцати от того места, где только что пил с наслаждением, труп немецкого солдата с простреленной головой, размозженной до самого её внутреннего содержания, почти без головы, можно сказать. Я не спросила тогда, что он с фляжкой сделал. Он её выкинул? А где другую взял? Или пользовался той же фляжкой до самого конца, привёз её потом с фронта и теперь именно она лежит в ящике нашего кухонного стола, та его фляжка? Я вообще не спрашивала его ни о чём, пока он был жив. А теперь не у кого спросить, а так бы хотелось. В первую очередь я спросила бы у него теперь, зачем он уехал из Тарак-Акана, если ему там так уж сильно нравилось? Он же туда уехал после окончания автомеханического техникума как молодой дипломированный специалист, фронтовик к тому же, особыми льготами как все фронтовики пользовавшийся. Ему там квартиру дали, в начальники поставили, оклад-жалованье назначили, подчинённый народ рыбой вяленой да копчёной угощал, в гости зазывал, на рыбалку, на охоту. Ему нравилось это всё, похоже, раз любил он про это всё вспоминать. Для чего же тогда уехал? Конечно, вряд ли он Стаблыкиных знал, и уж тем более того самого Стаблыкина, бесславно погибшего в нашей городской котельной, и панихида по которому в виде дымящихся букв из трубы пронеслась в моём то ли сознании, то ли воображении. Но если бы он рассказал подробно о каждом дне своего пребывания в Тарак-Акане, я бы, возможно, сумела найти в том его прошлом тянущиеся в наши дни параллели и связать их каким-нибудь образом со своей трубой. Но отец умер 10 лет назад и потому не может ничего рассказать. Вот и живи теперь с неразгаданной загадкой, о которой нельзя никому поведать, потому что обязательно у виска покрутят, если не сразу, то как только за угол отойдут.