Моя сестра - Мишель Адамс

– Если ты не хочешь ее видеть, давай займемся чем-нибудь вместе.

Она похлопывает меня по колену, как мать мягко подбодрила бы ребенка. Как делала тетя Джемайма когда-то своим детям, которые входили в их планы, о чем она любила мне напомнить. Но это только больше меня настораживает, вызывает дрожь. Чувствую себя напряженной, как сжатая пружина.

– Я хочу поехать в отель, – говорю, стараясь, чтобы это звучало уверенно, чтобы не забыть, каким человеком я стремилась стать до сих пор. Я хочу принять ванну и поспать. Немного покурить, выпить вина. Пожевать валиума. Это и правда поможет. Поможет все что угодно, если Элли не будет рядом. Но ее молчание нервирует, убеждая меня, что попытка оказалась неудачной. Теперь я вижу, что не надо было приезжать.

– Где-нибудь рядом. В любой, что придет на ум, – добавляю взволнованно в неубедительной попытке смягчить непреклонность своих слов.

Не глядя на часы, она говорит:

– Сейчас всего пять минут шестого. Что ты будешь делать в отеле сейчас, когда мы только-только встретились после… – и она поворачивается, чтобы посмотреть мне прямо в глаза, в то время как мы едем по трассе со скоростью восемьдесят миль в час, – шести лет? Ты едешь со мной.

Этого достаточно, чтобы дать мне понять: не только я здесь пребываю в смятении и из вежливости скрываю свои истинные чувства.

– Я устала после самолета, – настаиваю, уже осознавая, что проиграла этот спор. Она ждала долгих шесть лет, чтобы увидеть меня. Когда я была моложе, нам обеим было проще. Меня тогда тянуло к ней сильнее. Но кого бы не тянуло к ней в тринадцать лет?

Столько мне было, когда Элли впервые объявилась без приглашения, несмотря на все попытки наших родителей держать нас на расстоянии. Она вошла в мою жизнь героем, спасла меня от Роберта Нила и его банды. Как же он жалел, что выбрал меня своей мишенью, в день, когда она разделалась с ним. Потом были ночные вылазки в парк, тетя Джемайма думала, что я сплю; мелкие кражи, которые Элли совершала для меня. Алкоголь, который она мне покупала, и ее робкая забота, когда меня им тошнило.

– В общем, ты не будешь останавливаться в отеле, – говорит она, брызгая слюной, ее терпение на пределе. Я знаю, к чему она клонит. К тому, что я должна остаться с ней, в доме. В доме, который почти можно назвать родным. Но остаться в месте, которое никогда не было мне домом, немыслимо. Издевка.

– Да и вообще, мы живем в такой дыре. Здесь нет отелей. Ты будешь жить в доме со мной.

Я открываю рот, чтобы поспорить, но я жалка в своем бессилии. Я как щепка, подхваченная волной, отданная на милость моря. Она снова похлопывает меня по ноге, ее самообладание восстановлено, и мы едем дальше в тишине. Мне не верится, что ей удалось провернуть все с такой легкостью на этот раз.

Через час я замечаю, что мы сбавляем скорость, петляем по дорогам помельче, ведущим к деревне, которая, как мне говорили, находится лишь чуть севернее границы. Украдкой смотрю в окно, впервые с тех пор, как она сказала, что привезет меня сюда. Взгляд не ухватывает ничего кроме разросшихся деревьев и далеких гор, укутанных слоем удручающих серых облаков, которые повисли невысоко над землей, словно для того, чтобы поглотить меня. Здесь негде спрятаться. Нет оранжевого мерцания города, напоминающего мне, что я в Лондоне. Я даже не вижу солнца. Но я вижу заляпанный грязью знак «Добро пожаловать в Хортон» в окружении розовых наперстянок. Я знаю, это здесь. Почти на месте.

Пока мы подъезжаем к родовому поместью, я откусываю заусенец на большом пальце. Детская привычка, которая толком и не исчезала. Кожа отрывается, и на пальце выступает кровь, а мы проезжаем мимо черной таблички, на которой выгравировано: «Матушка Гора». Закрываю ранку пальцем, не решаясь поднять голову и посмотреть за окно. Я и без этого понимаю, что мы приехали. Продолжаем движение по длинной дороге, ухабистой и неровной. Замедляемся у ворот, и я заставляю себя взглянуть вокруг. В конце аллеи из высоких деревьев вижу здание. Чем ближе мы подъезжаем, тем сильнее тошнота подступает к горлу.

Поместье представляет собой чудовищное симметричное здание, способное вместить семей пять. Пока мы проезжаем ворота, я успеваю заметить оранжерею, и окутанное туманом скопление деревьев вдали, которое, я предполагаю, является фруктовым садом. Справа я вижу еще одно здание и гаражи, всего шесть. Шесть долбаных гаражей.

– Оно было построено в семидесятых строительной компанией моего отца. – Она говорит это в манере тургида перед тем, как засмеяться. – Прости. Я хотела сказать «нашего» отца.

Мои губы дергаются то ли от улыбки, то ли от судороги. Части, где располагаются окна, оформлены в псевдо-викторианском стиле и немного выступают вперед, я различаю полосы драпировочной ткани, массивной и тяжелой, облегающей рамы. За ними я не вижу ничего, как будто само это место – гигантская черная дыра, готовая втянуть меня внутрь.

Элли тормозит перед гаражами, гравий скрипит под шинами. Она хлопает дверью так, что машина сотрясается, и бежит трусцой к двойной двери в своих супер-пупер-модных кроссовках и спортивном костюме, быстро и легко, словно перышко. На фоне этого дома ее дорогие шмотки приобретают особое значение.

Это потому что раньше мне было легко убеждать себя, что семья, в которой я родилась, бедная. Что они бедные и такие же чокнутые, как Элли. Что есть плюсы в том, что я не с ними. Но это неправда. Уж про бедность точно. Мне блевать хочется от осознания, что они вполне обеспечены, и я задаюсь вопросом, а подержит ли в таком случае Элли мне волосы и вытрет ли щеки, как она всегда делала раньше.

Для меня это имеет значение, потому что я всю жизнь была ребенком в обносках, в немодной одежде, которая раздражает кожу и никогда не сидит так, как надо. Ненужные вещи для ненужного ребенка. Тетя Джемайма не собиралась тратить на меня деньги своей семьи и зажимала те деньги, которые присылал ей мой отец, впрочем, надолго их обычно и не хватало. Однажды мне дали пару «рибоков», коричневых и стертых предыдущим хозяином, но все-таки это были «рибоки». Впервые в жизни я испытывала гордость. В тот день я зашла в школьный спортзал, будучи на седьмом небе от счастья, я словно бы парила в облаках. Но этот дом – точно ведро грязи на те кроссовки. Он такой большой, что становится ясно: те, кто живут в нем, могли бы позволить себе сотни новых «рибоков».

Я вылезаю из машины и вместе с дверью прихлопываю свою шерстяную кофту. Дергаю ее на себя и наблюдаю, как серебряной змейкой тянется из нее нитка. Делаю вдох, уговаривая себя успокоиться. Шепчу себе:

– Ты здесь ради правды.

Смотрю на отражение моего лица и дома в окне автомобиля, и вижу, что оставила внутри сумку. Дергаю ручку, но машина уже закрыта.

– Моя сумка, – зову я Элли, и жду, пока она обернется и нажмет на кнопку. Фары автомобиля мигают, и я снова дергаю ручку, но она все так же заперта. Слышу хихиканье Элли, она насмехается надо мной, исчезая в доме.

Шаркаю по дорожке, этот звук напоминает мне звук ломающихся костей. Сзади раздается металлический скрип, оборачиваюсь – железные ворота закрывают меня тут, деревья извиваются и заворачиваются, образуя полог. За оранжереей возвышается холм, усеянный каменными глыбами, земля черная, пропитанная недавним дождем.

Налегаю на тяжелую дубовую дверь, которую Элли оставила приоткрытой. За дверью я не вижу ничего, кроме пустого пространства прихожей, заполненного длинными тенями и облаками пыли. Слышу тиканье часов где-то вдалеке, и нажимаю на дверь еще немного. Не для того, чтобы войти, просто хочу впустить через проем немного солнечных лучей. Не хочу заходить в темноту.

Картины маслом украшают стены, ряд благородных лиц, все они почему-то выглядят одинаково. Наверное, дело в глазах, отмечаю, что на мои они не похожи. Предки? Род? Китайская погребальная урна, установленная на обелиск, стоит рядом с дверью, и все здесь несет отпечаток музея, вплоть до затхлого запаха. В каком-то смысле так и есть, это музей моего прошлого, которое мне не давали узнать. Я как археолог, Индиана Джонс, только без классной шляпы и верного напарника, копаюсь в юных годах своей жизни. Осматриваюсь и замечаю винтовую лестницу, которая, словно змея, вьется к потолку. Я не хочу знать, что там, наверху.

Элли прибегает обратно этой своей легкой пружинящей походкой со свежей бутылкой «Эвиана» в руках. Щелкает по выключателю, и люстра загорается резким светом, он разбегается по стенам узорами, напоминающими вырезанные из бумаги снежинки.

– А что с твоей сумкой? – спрашивает она с ужасно серьезным видом, как будто она ожидала, что я приду с ней.

– Машина закрыта. Ты ее закрыла.

– Ну, тебе же понадобится сумка, да?

Она протягивает мне воду, но я отказываюсь, несмотря на жажду.

– Нет, спасибо, – отвечаю, занося одну ногу за порог. Она приближается ко мне, втягивает внутрь и плотно закрывает входную дверь. На секунду наступает тишина, здесь нас всего двое. А потом я вижу его, неподвижно взирающего на меня с середины лестницы.