Тайга (сборник) - Сергей Максимов

Я посмотрел на Всеволода Федоровича. Он, опустив низко голову и поблескивая на солнце стеклами очков, чему-то улыбался и сильно налегал грудью и руками на рычаг.

– Бух! – упала чугунная баба.

Снова наматывался трос на ворот, снова Коля дергал веревку…

– Бух!

– Бух!

– Бух!

Удары многоголосым эхом далеко разносились по тайге. Свая уходила все дальше и дальше в землю.

– Помощница смерти идет! – радостно закричал маленький закоперщик. – Кончай, ребята!

– Конча-а-а-ай! – покатилось по всей трассе.

На берегу из-за сосен показалась маленькая процессия. Впереди шла полная женщина, за нею – трое мужчин с фанерными ящиками на головах. Они несли обед. «Помощница смерти» получила это прозвище за то, что работала одно время санитаркой у лагерного фельдшера. Но за провинность (она выпила все эфирно-валериановые капли в аптечке) ее перевели сначала прачкой в баню, а потом смилостивились и поручили разносить обеды заключенным на работу. Женщина она была молодая и чрезвычайно сильная.

Каждый из нас получил по куску вонючей трески и по маленькому кусочку хлеба.

– Дай, ведьма, еще кусочек? – попросил Митька Пан.

– У начальничка! – басом ответила она и скомандовала своим разносчикам: – Пошли дальше!

Мы присели на траву и с жадностью стали поглощать треску и хлеб.

Всеволод Федорович сжимал и разжимал пальцы.

– Слушайте, – сказал я. – А почему бы вам не сходить к начальнику и не попросить его о переводе на какую-нибудь другую работу?

Всеволод Федорович грустно улыбнулся.

– Пробовал.

– Ну и что?

– Никогда не выходило.

– Знаете что? Сходите еще раз. Настаивайте.

Он пожал плечами.

– Бесполезно.

– Ах, какой вы! Надо добиваться. Иначе, конечно, ничего не выйдет.

Митька Пан покосился на нас.

– Ты, Всеволод, взаправду сходи. Тебе работа не под силу. Я это вижу. Сдохнешь – как пить дать. Руки для музыканта – это, верно, все. У меня был кореш, здорово на баяне играл. А потом на лесозаготовительном лагпункте не захотел работать и отрубил сам себе три пальца на левой руке. Так потом, как ни прилаживался играть – ни черта не выходило.

Мы рассмеялись.

– Я – вор, – продолжал Митька Пан, – но никакого бесчинства терпеть не могу. Вот и Ефимыча тоже бы надо освободить от сваебойства… Как, Ефимыч, а?

– Господь всех нас освободит, – тихо сказал старик.

– Вы, Митя, хоть и вор, но хороший человек, – сказал Всеволод Федорович, – куда лучше других, не воров. Только зря с десятником ругаетесь…

– Я еще ему башку срублю, – пообещал Митька Пан. – Слышишь, десятничек?

– Слышу, – отозвался Голубев, доедая треску. – Только смотри, как бы я тебя первого не упрятал куда следует… Давай начнем, ребятишки!

– Эх, кровопийца! – воскликнул Митька Пан. – Дай хоть людям дых перевести.

Он вскочил. Разорванная до пояса рубашка обнажала сильную, исколотую татуировкой грудь и живот, весь покрытый ножевыми шрамами. Голубые глаза на бледном лице сверкали гневом и ненавистью. Секунда, и – случилось бы то, что давно обещал сделать Митька Пан, но вдруг, резко повернувшись, он первый подошел к вороту и взялся за рычаг. Я видел, как прыгали желваки на его щеках.

Вечером мне удалось уговорить Всеволода Федоровича пойти к начальнику лагпункта. Отправились вместе.

Комендант долго не хотел нас выводить за зону, но потом, махнув рукой, приказал охраннику сопровождать нас.

Начальник лагпункта Сулимов жил в маленьком домике, в стороне от лагпункта, обнесенного забором с колючей проволокой. Минут пятнадцать мы стояли в передней, ожидая, когда он нас примет.

Вошли.

Сулимов лежал, развалясь на койке, и кормил сахаром огромную собаку овчарку. Ворот украшенной кровавыми петличками гимнастерки был раскрыт, ремень снят, и несколько верхних пуговиц на синих галифе растегнуты.

– Ну, что надо? – спросил он, не глядя на нас и продолжая забавляться с собакой.

Мы нерешительно мялись.

– Ну? – повторил он.

– Видите ли… извините… – робко начал Всеволод Федорович.

– Ну?

– Мы… я, собственно, по личному делу пришел.

– Ну?

– Я – пианист…

– Известный московский пианист, – добавил я.

Сулимов вскинул одну бровь и посмотрел искоса на меня.

– Вы потом будете говорить… Н-ну?

– Понимаете, гражданин начальник, – продолжал Всеволод Федорович, – я в течение двух лет нахожусь исключительно на физической работе. Мои руки превратились… вот… видите, – он протянул обе руки вперед, – и если я лишусь рук, то… то я не смогу играть и, по выходе из лагеря, буду лишен куска хлеба, так как кроме своего дела я ничего другого не знаю…

– Ну, и?.. Пошла! – крикнул Сулимов на овчарку, прыгнувшую передними лапами на край койки. – Ишь, обрадовалась! Дальше!

– И я бы очень просил вас предоставить мне какую-либо другую работу.

– Так, – отчеканил Сулимов, – ну, а вы что хотите?

– Да я просто пришел вместе с ним, – ответил я. – Хочу лишь подтвердить, что ему действительно очень тяжело на сваебойной работе.

– А на тачку оба не хотите? – улыбаясь, спросил Сулимов. – По какой статье осуждены?

– Пятьдесят восемь, пункт десять, – ответил Всеволод Федорович.

– А-а… Нет, другой работы для вас не найду. Говорю – тачку могу вам предложить. Не устраивает?

Мы молчали.

– Уведите, – скомандовал Сулимов конвоиру.

Митька Пан, узнав о постигшей нас неудаче, сказал, что лучше всего, когда жить в лагере делается невтерпеж, – это удрать. И предложил нам составить ему компанию. Мы отказались.

На другой день мы снова крутили ворот. Ефимыч все чаще кашлял и приседал порой на краешке копра.

– В гроб пора, Ефимыч, в гроб пора, – утешал Голубев.

– Я и сам знаю, что пора, – соглашался старичок, – да вот Господь Бог чегой-то все бережет.

– Ничего, ничего, время подойдет – помрешь, – стругая палочку, продолжал десятник, – я уж восьмой год в лагере, я много таких, как ты, видел, всех схоронили потихоньку.

– А скольких ты, Голубь, загнал в землю? – осведомился Митька Пан.

– Про то никто не знает, – усмехнувшись, ответил Голубев.

К полудню забили три сваи. После обеда все спустились к речке и стали подносить новые сваи к копру. Ночью прошел дождь, и погода целый день хмурилась. Мокрая земля не просыхала.

Все девять человек, включая и Колю, несли тяжелое бревно. Четыре новых сваи уже лежали возле копра. Подниматься в гору с такой ношей было очень трудно. Все напрягали последние силы. Командовал Митька Пан.

– Так… так, братва. Еще немного… так… Ефимыч, не сдавай. А еще лучше – отойди с-под бревна к чёртовой бабушке… все одно – толк от тебя не великий… Всеволод, перемени плечо, а то башку свернет, когда бросать будем… Иван, не хитри. Чего плечико опускаешь? Все несут, значит, и ты неси… Здоровый, а норовишь, как бы за чужой счет… Смотри на Ефимыча… Дохнет, а прет… Ну, осторожней, черти… Бросаем! Раз! Два Три!

Бревно полетело.

Всеволод поскользнулся на сыром суглинке и упал, далеко откинув правую руку. Ладонь уперлась в лежащую сваю. Бревно грохнулось и придавило Всеволоду пальцы.

– О-ох! – тихо вскрикнул он.

Наступила тишина. Все растерялись.

– Чего смотрите? – закричал Митька Пан. – Подымай!

Мы схватились за бревно и приподняли. Я выдернул руку Всеволода. Четыре пальцы были сплющены. Из-под ногтей неторопливо сочилась кровь. На наших глазах кисть синела и пухла все больше и больше. Всеволод лежал на боку молча, не поднимая головы. Очки упали, и было странно видеть его профиль без очков.

– Сережа, – тихо позвал он.

Я наклонился.

– Кончено? Руки нет?..

Я молчал.

Подошел конвоир.

– Надо бы… того… к фельдшеру его отправить, – сдвигая на затылок фуражку и отдуваясь, негромко предложил он.

С насыпи, побросав тачки, бежали заключенные.

Всеволод Федорович поднялся и сел. Странно улыбаясь, он взял левой рукой правую и положил изуродованную кисть на колени.

– Играть, пожалуй, не сможешь, – огорченно произнес Митька Пан.

Всеволод Федорович посмотрел мне в глаза. Я никогда не забуду этот страшный, удивленный взгляд.

– Идти можешь? – спросил конвоир.

Покачнувшись, Всеволод Федорович встал с нашей помощью.

– А отчего же и – нет? – спросил он.

В сопровождении подошедшего второго конвоира и мальчика Коли, он нетвердо пошел к лагпункту.

Я смотрел на его сгорбленную, высокую фигуру и думал о том, что хорошо бы забраться на самый верх копра и броситься оттуда вниз головой, чтобы не видеть больше этих бесконечных человеческих страданий на терпеливой русской земле.

Осенью сырым туманным утром Митька Пан зарубил топором десятника Голубева и убежал в тайгу.

Воспитатель

В полдень пошел дождь. Потемневшие ели грустно опустили мохнатые лапы; с них, точно слезы, катились редкие светлые капли. Серые, рваные тучи бежали беспорядочно, цепляясь за острые верхушки стройных пихт.