Средиземноморский роман - Андрей Матвеев

До домов надо было идти по мосту через речку Ониар, очень мелкую, но довольно широкую, и, глядя с моста, было видно, как почти по поверхности воды ходят большие и упитанные карпы.

И их никто не ловит.

Мы перешли мост и углубились в эти узенькие улочки, постоянно карабкаясь по брусчатке мостовых вверх, по направлению к кафедральному собору Жироны — собору Святой Марии.

И через каких-то двадцать минут мы оказались возле него и вошли под его высокие и — как и положено — гулкие своды, и дочь моя внезапно притихла и только и сказала: — Как хорошо здесь, папа!

И здесь было действительно хорошо, как-то очень тихо и несуетно, никакой показной роскоши, строгость и гулкость сводов, разноцветные пятна витражей, мы обошли собор, и я вдруг подумал, что вот в скольких католических храмах я бывал в том же Израиле, но там мне всегда мешали их патологически огромные размеры, а здесь — несмотря на всю потрясающую мощь строения — я этого не чувствую.

То есть храм не давил на мою личность, он вобрал ее в себя и одновременно позволил остаться собой.

В чем, собственно, и есть разница между православием и католицизмом, хотя я уже обещал, что оставлю эту тему за пределами текста, слишком уж она личная.

Добавлю лишь, что именно после того, как я оказался под сводами собора Святой Марии, я понял, что мой средиземноморский роман состоялся и что отныне я связан с этими местами чем-то большим, чем просто приязнь.

А слово «любовь» здесь не подходит, впрочем, как и слово «страсть».

Скорее всего — это судьба, потому что именно словом «судьба» можно выразить суть любого романа.

Как это говорят — судьба свела…

Мы вышли из собора, солнце выкатилось из-за его шпиля и странным образом отразилось в средневековых узких оконцах сплошного ряда домов напротив.

И тут нам с дочерью предложили проехать до Фигераса.

19

По вечерам — сплошной собачий выгул,

есть толстые собаки. Есть худые.

Есть модные породы, есть и те,

что непонятно, как и называть…

Я познакомился с одной чудесной хаски,

которая с достоинством и грустью

смотрела вечерами в даль морскую

своими средиземноморскими глазами:

глаза у хаски морской голубизны…

20

И это тоже была судьба, потому что поездка в Фигерас замкнула для меня определенный екатеринбургский жизненный круг.

Просто очень давно, еще в прошлом уже веке, в 1975 году, мне буквально на 24 часа, то есть на сутки, дали в руки маленький, почти карманного формата, альбомчик Дали.

Который привез из Америки один философ, оказавшийся хорошим знакомым хорошей подруги моей второй жены.

И мы собрались у меня дома — я, жена, ее подруга, мой друг, ныне уже покойный, и его жена, которая стала впоследствии моей женой и матерью моей дочери и которая не была с нами в Фигерасе лишь по одной причине — в машине для нее не хватило места.

И Наталья осталась в Бланесе и весь день была на пляже, у моря, ожидая, пока мы с Анной вернемся обратно.

А тогда, в 1975-ом, мы все собрались у меня дома, накупили дешевого алжирского вина и рассматривали странные картинки, принесшие не только всемирную известность, но и колоссальное богатство этому уроженцу Фигераса.

То есть не все художники — бедные люди, но мой бланесский знакомый Тамайо этого явно не знал.

В этом альбомчике было несколько репродукций поздних работ Дали, на каждой из которых была Гала, и вот мы с Анной ходим по музею Дали и я вижу эти самые работы и понимаю, что жизнь завершила очередной круг.

Потому что тогда, в семьдесят пятом, я даже представить не мог, что когда-нибудь это увижу.

Между прочим, тогда театр-музей Дали только открыли, и если бы я посетил его именно тогда, то просто бы сошел с ума от счастья.

А сейчас уже нет, хотя все это все равно произвело на меня впечатление, и больше всего — цена билета. 1200 песет за взрослый и 800 за детский. Взрослый, между прочим, у меня сохранился, там тоже есть дата — 02.07.2001. И — естественно — время. 13:57. Значит, ровно в 14:00 мы с Анной вошли в это безумное здание и покинули его где-то через час.

Что мне понравилось больше всего?

Автопортрет с Гала и инсталляция Мэй Уэст.

А еще больше мне понравилась сувенирная лавка под названием «Tot Art», в которой любой желающий может приобрести авторскую литографию Сальвадора Дали всего за 400 000 песет, то есть за две тысячи американских долларов.

Но я предпочел купить простенькую акварель здесь же, буквально за углом, на площади, которая так и называется — площадь Сальвадора и Гала Дали.

Пейзажная, очень экспрессивная акварель, сделанная в настоящих цветах испанской сиесты. Много оранжевого и желтого и совсем мало зеленого.

С видом на ресторанчик «Империал», в котором мы обедали, Аня — пиццой и соком, я — багетом с ветчиной и колой со льдом.

А акварель я купил у художника, которого зовут Ронсерт. Он так и подписал ее — Ронсерт. За две тысячи песет, у художника, которого зовут Ронсерт, на площади Сальвадора и Гала Дали в городке Фигерас, что в департаменте Жирона, что в провинции (она же автономная область) Каталония.

Конечно, после всего этого надо было сесть все в тот же «сеат толедо» и поехать в Кадакес, на побережье, где к тени Дали прибавилась бы и тень некогда столь любимого мною Лорки, но наши приятели решили, что пора возвращаться, и мы повернули обратно в Бланес.

Всё по тому же шоссе № 11, минуя на этот раз Жирону стороной.

За окном палило испанское солнце, в машине же работал кондиционер и было уютно и прохладно. Я ждал того момента, когда смогу выйти из машины и рассказать Наталье о том, каково это на самом деле — увидеть через двадцать шесть лет то, что некогда так потрясло тебя.

— Ну и как? — спросила Наталья, когда я добрался до пляжа, растянулся рядом с ней на песке на уже изрядно потрепанной циновке и рассказал ей все подробно о Жироне и о Фигерасе.

— Что касается Дали, то почти никак! — ответил я, и отчего-то мне стало очень и очень грустно.

21

А ночью у меня поднялась температура, меня ломало, раскалывалась голова, я не мог спать.

На улице громко пели подвыпившие немцы, я встал и вышел на балкон, накинув на себя одеяло.

Завернувшись в него, я сел в пластиковое кресло и вдруг увидел, как в районе Жироны, хотя может быть, что и дальше, уже в самих Пиренеях, где-нибудь в Андорре, небо разрывают зарницы — там шла гроза. Меня колбасило от температуры, я дрожал, курил и смотрел по направлению к Пиренеям, в сторону Жироны, и вдруг вспомнил, что именно в тех местах в середине тридцатых Владимир Набоков любил собирать бабочек. Я читал об этом в одной из его биографий. Именно про Жирону, про Северные Пиренеи и про бабочек. А сейчас я сидел в кресле, завернутый в одеяло, курил, слушал, как внизу, у входа в отель, что-то горланят загулявшие немецкие туристы, и вдруг подумал о том, что через несколько дней нам уезжать, а мне не хочется.

Потому что мне здесь хорошо, несмотря на поднявшуюся температуру и на то, что море здесь холодное, а ночами прохладно. И несмотря на то, что здесь встречаются «мачо натуралес» и почти никто не говорит по-английски, а по-испански я знаю всего несколько слов. Но мне здесь все равно хорошо, а это значит, что если я и буду писать обо всем этом, то только здесь же, в Бланесе, к примеру, в ресторанчике у Мануэля, заказав себе чашку крепкого эспрессо, что я, собственно, сейчас и делаю.

22

Я привез с собой три стопки фотографий,

несколько потрепанных проспектов,

кучу странных, ненужных предметов,

включая сосновую шишку из пиренейского леса…

Я нашел ее в предместьях Жироны,

на горном серпантине дороги,

лес был залит призрачным светом –

солнце парило в зените, и все плавилось от жары.

Эта шишка из пиренейского леса

формой похожа на сердце,

и когда на нее смотришь долго,

то кажется — сердце бьется!

23

В наш последний вечер мы опять поднялись на скалу Сан-Джорди. Из Барселоны в сторону Марселя один за другим шли три больших океанских лайнера. Они шли неторопливо, но как-то очень быстро проскользнули мимо скалы по горизонту и растворились в упавших на Средиземное море сумерках.

Они даже не гудели на прощание, просто растворились, и всё.

И я понял, что все это еще только начало моего средиземноморского романа.

Потому что я нашел то место, где мои восточная и западная части удивительным образом соединились.

И дело тут не в науке психогеографии, дело в том, что ты можешь принадлежать той или другой цивилизации, но об этом не догадываться.

А потом приходит день, когда все встает на свои места.

И тогда ты понимаешь, почему в одном месте тебе плохо, а в другом хорошо, так же, как понимаешь и то, что еще раз хочешь оказаться в Жироне, зайти в собор Святой Марии и долго-долго молиться Богу.