Вот и вся любовь - Марина Голубицкая

Слишком мало осталось в теперешней Е. Н. от прежней Елены Николаевны! Спасибо, моя девочка, за письмо!

Ваша учительница Е. Н.

Этого я не могла ни понять, ни простить. Я не видела ее лет пятнадцать, я мечтала услышать хоть одно ее слово, я попыталась сдержать свой пыл, — неужели переборщила с иронией? А хоть бы и так, что бы я ей ни написала, неужели ей не хочется увидеться? Что происходит в ее израильской жизни, если ей не дорого общение?! Я знаю только одну причину, по которой от человека мало что остается, ответила я своей старой учительнице, — разрушение личности от наркотиков и алкоголя. Но я не дам Вам разрушиться, я забросаю Вас письмами, я приучу Вас к себе, Вы еще сами попросите: Иринка, приезжай поскорее. Ох, и смеялась же она в ответ! Как хорошо она смеялась, как подтрунивала над своей немощью!

И мало–помалу у нас наладилась переписка. Она отвечала одним письмом на три–четыре, оправдываясь, что уже стара, я ворчала, что с ней невозможно крутить роман. Мои первые письма были нескончаемым «Письмом незнакомки». Я спешила вспомнить любимые эпизоды, посылала школьные фотографии, записки, странички, вырванные из блокнота, ее рецензии на мои сочинения — огромное множество дорогих сувениров в надежде, что они будут ей тоже дороги. Я старалась писать небрежно и с юмором. Она тоже не все время сюсюкала. Парадные фотографии с двадцатилетия нашей свадьбы ее… оглушили и ошеломили. Столько нового во всех вас, вокруг вас, что, по существу, я переписываюсь с мало знакомыми и иногда совсем незнакомыми мне Ириной и Леней Горинскими. Неизменным остался только Левушка — та же неувядаемая, непотопляемая улыбка, та же неожиданность появления в «непринадлежащем» ему месте, и в то же время, какая естественность, закономерность его появления! А вы… Да, красавица Ирина. В меру модная, в меру яркая, в меру ухоженная, в меру холеная. Зеленые русалочьи глаза. А где та девочка в вечной безрукавке при белой в какую–то крапинку кофточке? Где вечные бесенята в радостно распахнутых глазах? Где Ленечкина юношеская суровость и непримиримость в глазах и на устах, когда он, бывало, тихим голосом начинал читать: «Наши кеды, как приморозило…» И мороз пробегал по коже! А тут сидит какой–то новоявленный Карл Маркс — красивый, благополучный, полный и ухоженный…

С нами она еще деликатничала, кому–то из одноклассников досталось сильнее.

Ну, а про Сережу — не говорите мне, что это Сережка Якушев! С этакими–то усами, про которые сказано давно и точно: «Встреченных калеча пиками усов», с этакой–то вполне номенклатурной женой с толстыми ногами?! Ну, хватит! Будя! Злой язык — старуха потому что! «А сама–то ты??!!» — возопили бы вы, увидев меня…

14

Но я не признавала за ней никаких старушечьих прав. Я только что видела учителей — никто не старый, писала я ей. У Зори Исааковны все та же осанка, и она все еще работает. У Надежды Игоревны элегантное платье, она тоже работает. Любовь Абрамовна на пенсии — с сердцем, но ездила к внучке в Италию и новую математичку припечатала: «Не умеет решать задачи». А какой торт она испекла директрисе!.. Никто не старый — и Вы тоже не старая.

Мне хотелось активного диалога, я демонстрировала апостольские наклонности, любовь, преданность — я хотела учиться! Но она ускользала, писала мне не о том, благодарила за добрую память и за желание развлечь старуху–учительницу. Да я делаю это не для Вас, я пишу Вам, потому что мне это нужно, сердилась я. Она будто не слышала. Ее любимцем был Леня. Когда я посылала его стихи, она откликалась щедро.

…А по поводу Лениных стихов у меня целый «раскас». В здешнем бесконечном ворохе–потоке газетного чтива заметно выделяется Миша Генделев. Во всяком случае, я его выделила. Великолепный репортер, юморной и раскованный, умеет писать обо всем, что хочешь…

Об еде — здесь тема чуть ли не № 1 — пожалуйста: ведет рубрику «Общество чистых тарелок». Об очень модной здесь и животрепещущей теме «пробных мужей» — сколько угодно! (у Достоевского — «вечный муж», у Чехова — «дачный муж», а здесь — «пробный муж», т. е. господин такого разбора, которого одинокие дамы — а их тут тьма — берут «на пробу» в мужья; подойдет — сыграем свадьбу, не подойдет — вот бог, а вот порог). У Генделева эта ситуация выглядит так: «Намедни очередная Аглая заявляет: «Генделев! С вещами на выход!» — «Как, уже??!!»

Вот по поводу ностальгии, терзающей новых репатриантов: «Аглая! Где мои онучи? Ну, онучи, онучи!.. Положим, онучи я износил… Но лыжи?! Где лыжи?! Всегда были лыжи! Даже в детстве… Такие плоскостопенькие!» За одно это слово обожаю Генделева! При современном лексическом неряшестве найти точное слово — великое дело. (Здесь женщин–солдат называют солдатками. Услышали бы бедные Некрасов, Толстой этакое поругание языка!) Кроме того, к сегодняшнему дню все слова, все эпитеты и метафоры найдены, заношены и затасканы. А Генделев нашел: помните, в детстве у всех в России были такие прогнутые к земле, к снегу, коротенькие лыжи? Именно плоскостопенькие!

Вот и Ленечка, нашел слово: черствые карты.

У этой всеми брошенной страныУ черствых карт границы искрошились…

Великолепно! Так и видится старая–престарая школьная географическая карта: истрепанная, побуревшая, на сгибах крошится, как черствый хлеб.

И другое:

Боже, зачем ты смешал языки?Башен не строим.Линия жизни сползает с руки,Метит изгоя.

У меня, Ленечка, даже сердце защемило на этой строчке, и захотелось проверить: неужто на самом деле ладошка голая? И у всех нас тут так же? Умом–то давно поняли, что нет у нас линии жизни: прошлое мы сами вырвали с корнем, а будущее сползло с ладони, пока мы тут озирались и пытались обрести второе дыхание. Не по чему гадать. Ладошка голая. Изгои. И есть тавро изгоя: голая ладошка! Хуже, чем у инопланетянина какого–нибудь страшного!..

Я знаю, что опять занудствую: о том, как важно найти слово и вставить на нужное место в строку, давно сказано. Но сегодня это особенно важно. Ведь «у этой всеми брошенной страны» только одна ценность и осталась: слово. Поэтому я вдвойне рада, что ты в круговерти своих забот, оберегая Россию, оберегая еврейство, оберегаешь и слово — пишешь стихи и остаешься поэтом.

Леня приходил с работы ближе к ночи, усталый: «Что там нового? Елена что–то пишет?» Я читала, он довольно хмыкал — это и был его вклад в переписку.

15

Мне хотелось знать обстоятельства ее жизни, — они прорывались редко и скупо, в беспрестанных извинениях за почерк:

Извини за неряшество: сижу в парке на катушках…

Прости за почерк — пишу не за столом…

Тем более что пишу–то неразборчиво и неряшливо, дома холодно и темно, а здесь, на скамейке, в парке — цветет миндаль! Огромные деревья усыпаны–облеплены белоснежными цветками — без просвета! И только в глубине каждого цветка — густо–розовая сердцевина. Поняла теперь, почему в «Сестрах» А. Толстого юную Дашу прозвали «цветущий миндаль». Только запах не юный: горьковатый.

Я заставила Леню сделать приписку к моему письму. Она тут же откликнулась.

Ленечкино послание — это предмет моей особой гордости! В том смысле, в каком гордилась бы своим сыном еврейская мама: «Какой же он у меня умный, какой независимо и талантливо мыслящий, как он тонко чувствует язык!» Нет, серьезно, Леня, я была просто поражена лаконичностью и верностью ответа на вопрос «Что такое свобода?» — «Это максимальная зависимость от самого себя», — говорит Леня. Леня, это гениально! Даже я, в моем теперешнем состоянии, упиваюсь тем, что я сама мою посуду, сама делаю уборку, хожу в магазин — словом, ни от кого не завишу, живу хоть и убого, но в состоянии постоянного ощущения душевной легкости при явном физическом изнурении и усталости. И все недоумевала: откуда это ощущение душевного комфорта? А Леня и объяснил: это свобода! (Я год жила со своей молодежью, а потом им дали общежитие, куда стариков, естественно, не пускают, и я живу одна в так называемой однокомнатной квартире, довольно далеко, даже очень далеко от ребят)…

16

Как хорошо, что некого винить,

Как хорошо, что ты ни с кем не связан,

Как хорошо, что до смерти любить

Тебя никто на свете не обязан.

Отмечают в газетах годовщину смерти милого старого Бродского — седенького, косматенького, с таким добрым, даже немного от этой доброты женским лицом. Вот и напечатали это его старенькое тоже стихотворение. И мысли–то, и чувства в строчках старенькие, а вот же — трогают. Без аффектации, не на аудиторию. Для себя — и про себя. И про меня. Особенно точно вот это ощущенье: