Танец семи покрывал - Вера Ветковская

Кисточкой размазывала водные краски — чаще всего акварель, снова давала подсохнуть. Покрывала поверхность холста льняным маслом, а потом уже бралась за масляные краски. Располагала их на палитре в привычном порядке — от холодных до горячих, — в чистом виде и смешанные, затем шли прозрачные краски — ультрамарин, краплак, веридон, кость жженая, которая давала изумительные оттенки коричневого цвета, и наконец — глубокие градации черного цвета, вплоть до черного бархатного.

И начинала писать — с натуры или по памяти.

Еще в художественной школе Стася стала рисовать цветы, и только цветы. Однодневки.

В них особенно заметна работа времени.

Не успеешь нанести пару мазков, выражение листьев и лепестков неуловимо меняется. Цветок быстро проживает свою жизнь. И он, как ничто другое в природе, подвержен стремительным переменам.

Особенно часто Стася рисовала розы — они росли в ее саду в великом множестве, в райском изобилии: «папа майян», «дольче вита», «розовый альдеберан», «ночная греза», «белоснежка»…

Когда Стася делала портреты цветов, она воображала себе людей.

Одни розы у нее были похожи на буйных, пляшущих цыганок на знойных площадях Андалузии, другие — на суровых и целомудренных рыцарей мальтийского ордена, третьи звучали как дуэт Иоланты и Водемона — весь холст как будто зарос алыми и белыми розами… Бывало, рисуя цветы, она воображала разлуку двух горячо любящих друг друга существ, иногда думала о виллисах, девушках, умерших из-за неразделенной любви и по ночам встающих из своих могил и танцующих в слабом отблеске месяца… Цветы у нее, особенно полевые, то играли как дети, то оплакивали неведомую утрату. И всегда история цветка разворачивалась на фоне неба — на холодную синюю краску, иногда в чистом виде, Стася накладывала веридон. Возникал эффект светящегося, поющего воздуха. Она точно чувствовала тяжелые, «проваливающиеся» краски, и легкие: когда картина подсыхала, Стася убеждалась, что верно рассчитала эффект.

В училище многие открыто высказывали ей свое пренебрежение.

Всем известно, что художники, занимающиеся цветами, легко делали деньги. Об этом писала в своих заметках Гончарова, упоминала об этом же в дневнике и Серебрякова. Даже знаменитую Катю Григорьеву завистники величали конъюнктурщицей.

Но Стасю мало волновали чужие отзывы и даже мало трогало восхищение ее «мазней» Родиона, знатока живописи.

Она писала не для продажи, не для одобрения или порицания простоватой нашей публики, не для искусства даже, а лишь для себя одной.

— Твои работы надо показать Чону, — заявил как-то Родя. — Чон — вот у кого чутье на будущих гениев! Он открыл Москве Ибрагима Шалахова!

— Что это — Чон? — рассеянно спросила Стася.

— Чон! Ну, ты даешь, Михальская! Неужели ты еще не слышала о Чоне? Все девушки нашего училища от него на ушах стоят!

— Расскажи, — лениво попросила Стася, — может, и я на уши встану!

— Чон — это такой удивительный парень из глубинки, который здорово сечет в живописи, — принялся рассказывать Родион. Он все время кем-то восхищался, кого-то превозносил, и Стася, зная эту особенность Родиного характера, не слишком ему доверяла. — Он появился в Москве пару лет назад и уже обзавелся массой знакомых. К нему ходит не только зеленая молодежь, но и маститые члены Союза… И не только мэтры, но и настоящие художники, которым Чон не дает подохнуть с голоду.

— Как же он их спасает? — усмехнулась Стася.

— У него налажены связи с иностранцами. Он у них кто-то вроде эксперта. Они же в нашем искусстве ни черта не секут, а Чон сватает им работы тех художников, о которых вчера никто не знал, а сегодня их картины уже выставляются на аукционе «Сотби». Словом, Чон — это Чон.

— И где проживает этот гений?

— Сейчас в мастерской скульптора Веселова, тот уехал на год в Америку, и Чон охраняет его нетленную скульптуру, — объяснил Родя.

— А сам-то он что может? — осведомилась Стася.

— Не знаю что… — неопределенно пожал плечами Родя, очевидно не желая ругать работы пресловутого Чона. — Он специализируется на лубке… Эти картинки сейчас здорово в ходу у простого народа. Во всяком случае, деньги у него всегда имеются… Продает картины провинциалов «отъезжантам», имеет с этого какой-то процент. У него в любой момент занять можно, а то и просто денег на жизнь попросить…

— А что за имя — Чон? — полюбопытствовала Стася.

— На самом деле его зовут Павел. Павел Чонгар. Так, кажется, звали какого-то горьковского героя. Но все его называют просто Чон. Хочешь, я вас познакомлю? Мне интересно, что он скажет про твои работы…

Стася подумала — и согласилась.

— Смотри только, не влюбись в него, — насупившись, вдруг предупредил Родя.

Стася только с горечью усмехнулась в ответ.

Ей уже довелось пережить бурное, сумасшедшее чувство к одному мальчику, пароходному механику, плававшему на большом туристическом судне.

Стася с ранней юности решила для себя, что ее избранником станет какой-то особенный человек, принадлежащий к другому социальному кругу, нежели она, — люди ее круга, расслабленные и инфантильные, с хорошо подвешенными языками и развязными манерами, ее не интересовали. Она мечтала о человеке, который трудится с детских лет, честно зарабатывая свой кусок хлеба.

Простой и открытый человек, не обладающий блестящим чувством юмора, как парни и девушки «ее круга», парень, с которым она проживет простую, честную жизнь… И ей показалось, что Дима как нельзя больше подходит для этой романтической роли.

Кудрявый, курносый, веселый малый, охотно завязывающий знакомства с юными пассажирками, — Стася для него стала одной из многих приятельниц, которые, вернувшись в свой родной город, тут же забывали о нем.

Но Стася не забыла Дмитрия.

На губах ее горел, как нестираемая печать, первый поцелуй, подаренный ей Димой на верхней палубе теплохода при призрачном свете звезд. И клятва, которую Стася дала этому парню, казалась ей нерушимой.

Она провела с Димой многие часы на палубе, когда он был свободен от дежурств в машинном отделении, а перед тем как вернуться в Москву, вручила ему единственную свою драгоценность — золотой медальон, подаренный ей отцом к ее шестнадцатилетию.

Дима долго не хотел его брать.

— Это дорогая вещь, — отказывался он с каким-то непонятным Стасе испугом. — Ты лучше подари мне свою косынку!

Но Стася видела уже одну косынку на шее своего избранника в тот день, когда впервые заметила его, — потом они вместе утопили шелковый платочек в водах Москвы-реки.

— Мое сердце еще дороже, — взволнованно объясняла Стася. — Любая вещь имеет цену, а сердце не имеет цены. И раз уж я навеки отдала тебе свое сердце, то что такое медальон…