Деникин. Единая и неделимая - Кисин Сергей Валерьевич

В 80-х годах соотношение выпускаемых из военных и юнкерских училищ было 26 % и 74%. Путем постепенных реформ перед Первой мировой войной, в 1911 году, все училища стали «военными», и русский офицерский состав по своей квалификации не уступал германскому и был выше французского».

Антон Деникин как раз и попал во «все категории и сословия» — в юнкера «матери городов русских». Училище располагалось в бывших казармах военных кантонистов, входивших в состав оборонительных укреплений Новой Печерской крепости, основанной в 1844 году.

Один из юнкеров — Сергей Вейгман рассказывал: «С первого до последнего дня пребывания в училище юнкеров воспитывали в духе рыцарских традиций. Учеба начиналась с принятия военной присяги, которое, как правило, проходило в начале октября. После церковной службы на плацу выстраивались все юнкера: на правом фланге — старший курс, на левом — первокурсники. Перед строем — аналой с Евангелием и крестом. Неподалеку располагался оркестр, исполнявший перед присягой традиционный марш «Под двуглавым орлом». Затем по команде юнкера снимали шапки и вслед за священником повторяли слова военной присяги, текст которой оставался в стране неизменным еще с петровских времен: «Обязуюсь и клянусь Всемогущим Богом перед святым его Евангелием защищать Веру, Царя и Отечество до последней капли крови…». Далее следовал церемониальный марш, после которого молодых людей ждал праздничный обед, вечером — бал, а на следующий день — первый отпуск в город.

Из общих предметов проходили Закон Божий, механику, аналитику, химию, два иностранных языка и русскую литературу.

Жизнь юнкеров была далеко не книжная и тем более не киношная. Казарменное положение, ни минуты покоя и возможности побыть наедине с собой — даже в клозете были убраны перегородки, чтобы юнкера, так сказать, не отучались от коллектива. Молодые люди 18–19 лет, не привыкшие к замкнутому, строго регламентированному пространству, рвались на волю, к огням большого города, в самовольные отлучки, к барышням, к шумному обществу. Но любая провинность такого плана каралась строго — в лучшем случае карцером, в худшем — отчислением из училища. Особенно люто преследовалось пьянство. Если юнкера застукают подшофе — тут же пинком за ворота училища, за «винный дух» — арест и «третий разряд по поведению», который сильно ограничивал юнкерские права, в особенности при выпуске.

Понятное дело, что все одним миром мазаны и прикрывали в таких ситуациях друг друга, как могли. Клали в кровать чучело, чтобы дежурный офицер во время ночного обхода не обнаружил отсутствующего, на вечерней поверке, меняя голос, отзывались за отсутствующих. Шпаргалки на занятиях писали на манжетах, прятали на резинке в рукавах мундиров, заранее доставали «расклад» экзаменационных билетов с темами сочинений, так что каждый юнкер, заранее написав «свою» тему, смело шел к обозначенному на «схеме» билету и со вздохом облегчения уже за партой извлекал из-за пазухи уже готовое сочинение. Здесь тоже ничего не поменялось и до нынешних времен.

Развлекались господа юнкера тоже специфически — устраивали «похороны» учебников и собственных сокурсников, вылетавших из училища за неудовлетворительное поведение. В духе «Всешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего Собора» Петра Великого. В качестве «гроба» использовалась снятая дверь. Перед ним шло «духовенство», одетое в ризы из простыней и распевавшее поминальные псалмы. За «гробом» — «родственники» из числа юнкеров. Когда в училище появились оркестры, те тоже включились в процессию. Несли зажженные свечи и кадила, дымящиеся дешевым табаком. И процессия в чинном порядке следовала по всем казематам до тех пор, пока неожиданное появление дежурного офицера не обращало в бегство всю компанию, включая и «покойника».

Однако и офицеры училища не инопланетяне, тоже бывшие юнкера, всё понимали и, что могли, покрывали. Поэтому и бегали те за барышнями, и спускались по простыням в самоволки, и возвращались надравшиеся вдрызг, и бились врукопашную с местными парнями из Печерской гимназии на берегу Днепра — ничто человеческое не было чуждо и Антону Деникину.

Другое дело, что шиковать было особо не на что — юнкера приравнивались по содержанию практически к обычным солдатам. «Ели чрезвычайно скромно, — вспоминал Деникин, — так как наш суточный паек (около 25 копеек) был только на 10 копеек выше солдатского; казенное обмундирование и белье получали также солдатское, в то время плохого качества. Большинство юнкеров получали из дому небольшую сумму денег (мне мать присылала 5 рублей в месяц). Но были юнкера бездомные или из очень бедных семей, которые довольствовались одним казенным жалованьем, составлявшим тогда в месяц 221/2 (рядовой) или 33 копейки (ефрейтор). Не на что было им купить табаку, зубную щетку или почтовые марки. Но переносили они свое положение стоически».

Начальник училища генерал Дмитрий Шуваев приказал распахать территорию бывшего манежа, находившегося через дорогу от училища. И с тех пор юнкера получали на завтраки, обеды и ужины овощи, выращенные собственными руками. Генерал был, вероятно, самым деятельным из начальников училища, именно при нем здесь были открыты собственная электростанция, большой крытый манеж, лазарет (потом на месте училища квартировал Киевский обком КПСС, ныне — Центризбирком Украины).

Следует заметить, что и политические веяния не обходили стороной юнкеров. Поскольку возрастной ценз среди них не был особо ограничен (в Киевском училище маршировали юнкера и под 30 лет), то туда пробирались, изменив документы, бывшие студиозусы, изгнанные из вузов за участие в студенческих волнениях либо просто за политическую неблагонадежность. Естественно, туда же они несли идеи, литературу, да и сами юнкера — живые люди, прекрасно понимали, что творится в таком крупном городе, как Киев. Попытка же закрепостить умы за «железным занавесом» стен училища принесла лишь обратный эффект.

Неудивительно, что к началу революционных событий русское офицерство, сильно разбавленное разночинцами, уже подошло «идейно подготовленным». Как писал сам Деникин: «Недостаточная осведомленность в области политических течений и особенно социальных вопросов русского офицерства сказалась уже в дни первой революции и перехода страны к представительному строю. А в годы второй революции большинство офицерства оказалось безоружным и беспомощным перед безудержной революционной пропагандой, спасовав даже перед солдатской полуинтеллигенцией, натасканной в революционном подполье».

Сам Антон Деникин, произведенный после двух лет обучения в унтер-офицеры, выбрал вакансию во 2-ю Артиллерийскую бригаду, дислоцирующуюся в городе Бела Седлецкой губернии. 4 августа 1892 года он получил офицерские погоны с содержанием в 51 рубль в месяц и единственный раз в жизни надрался от радости до умопомрачения. Русская армия и рюмка всегда шли рука об руку.

БОГ ВОЙНЫ

Реалии службы оказались далеки от романтики юных мечтателей. Гарнизонная жизнь в еврейском местечке с озлобленным населением в 8 тысячи душ, косыми взглядами прохожих на русские мундиры, вечными склоками на службе, непредсказуемым начальством, косностью и глупостью отсталых уставов и боевых распоряжений изводили похлеще вражеских происков. Будни гарнизонного офицерства неоднократно описывались у Куприна, Чехова, Горького, Булгакова, Андреева, разнообразием они не поражали, скорее засасывали в некую трясину обыденщины и беспросветной тоски. Отсюда карты, пьянство и дуэли. Военные ждали войны как избавления от унылого времяпрепровождения. Само собой много спорили «о текущем моменте», повседневная жизнь пусть захолустного, но все же общества была перед глазами.

«Мы собирались поочередно другу друга, по вечерам играли в винт, умеренно пили и много пели, — писал Деникин. — Во время своих собраний молодежь разрешала попутно и все «мировые вопросы», весьма, впрочем, элементарно. Государственный строй был для офицерства фактом предопределенным, не вызывающим ни сомнений, ни разнотолков. «За веру, царя и Отечество». Отечество воспринималось горячо, как весь сложившийся комплекс бытия страны и народа — без анализа, без достаточного знания его жизни. Офицерство не проявляло особенного любопытства к общественным и народным движениям и относилось с предубеждением не только к левой, но и к либеральной общественности. Левая отвечала враждебностью, либеральная — большим или меньшим отчуждением».