Деникин. Единая и неделимая - Кисин Сергей Валерьевич

Зная расположение комнат, прошел прямо в зал. Увидел там много знакомых. Общее смятение… Кое-кто из не знавших отца бросился было с целью обезоружить его, но другие удержали. Отец обратился к собравшимся:

— Зачем вы тут — я знаю. Но я солдат, а не доносчик. Вот когда придется драться с вами, тогда уж не взыщите. А только затеяли вы глупое дело. Никогда вам не справиться с русскою силой. Погубите только зря много народу. Одумайтесь, пока есть время».

Зато малознакомых поляков подпоручик Деникин явно не жаловал. Отряд под его командованием громил шайки Мирославского в лесах в районе деревни Крживосондзе, Юнга — у деревни Новая Весь, Рачковского — у пограничного поста Пловки и т. д. Как-то его пограничники мылись в бане, когда прибежал вестовой доложить Деникину, что к их деревне приближается конный отряд повстанцев-косиньеров (крестьяне с косами на длинных пиках). Солдаты в мыле, не успев надеть рубахи (а то и порты), похватали шашки и ружья, прыгнули в седла и двинулись навстречу врагу. Селяне кинулись врассыпную, узрев апокалипсическую картину «коня бледного», когда полуголые, закопченные, пыльные всадники с шашками наперевес несутся по деревне. За это Иван Деникин был произведен в чин капитана и награжден орденом Станислава III степени с мечами и бантом и бронзовой медалью «За усмирение Польского мятежа. 1863–1864».

Впрочем, зверем капитан Деникин никогда не был. Поймав повстанческий молодняк (гимназистов, студентов, недорослей, крестьянских парней), предпочитал всыпать им горячих, чтоб неповадно было лезть в игры взрослых дядей. Отправив их в штаб, была реальная опасность того, что там никто особо разбираться не станет, вздернут как пойманных с оружием в руках на ближайшей осине или отправят в Сибирь, куда сослали массу гоноровых шляхтичей охладить буйные головы. Возможно, и не одну жизнь спас бывший крепостной таким нехитрым образом. При этом никто из его сотни ни разу не донес на командира, отпускавшего очередного сопливого жолнера на все четыре стороны пинком под излупленный зад.

В 1869 году Иван Деникин вышел в отставку в чине майора после 35 лет беспорочной службы, имея 62 года от роду и ни кола, ни двора за душой. Только нехитрый пенсион в 36 рублей в месяц. С ним негоже было возвращаться в Россию, поэтому он и решил остаться на месте, во Влоцлавске, в центре одноименного воеводства, где находился штаб 11-й Александровской бригады Пограничной стражи. Еще одной причиной для пожилого отставного майора при выборе места поселения стал весьма романтический факт. Там ему приглянулась не особо молодая (28 лет) полька Айжбета Вржесинска, чья мать давно умерла, а отец, мелкий землевладелец, разорившийся после аннексии Пруссией родного городка Сгрельно, перебрался в империю, в пограничный Петроков, и перебивался случайными заработками. Фактически семью содержала именно она, подрабатывавшая шитьем. Набожная Айжбета поначалу покочевряжилась, упорствуя в католичестве, но, верно оценив, что с ее шитьем они с отцом скоро Богу душу отдадут с голоду, согласилась принять православие, стать Елизаветой Федоровной и супругой пышнобородого отставного майора.

«Молодожены» вместе с тестем предпочли перебраться из относительно дорогого Влоцлавска за реку Виступа в относительно дешевую деревню Шпеталь-Дольний, где клиентуры у швеи уже не было, однако майорского пенсиона хватало на скромную жизнь.

Сил же старого вояки хватило также на то, чтобы 4 декабря 1872 года супруга произвела на свет сына Антона, будущего главкома ВСЮР.

Теперь уже на 36 рублей пенсиона жили впятером (плюс нянька Аполония, или Полося, как ее называли в семье).

Как вспоминал потом генерал: «В первый год моей жизни, в день какого-то семейного праздника, по старому поверью, родители мои устроили гадание: разложили на подносе крест, детскую саблю, рюмку и книжку. К чему первому дотронусь, то и предопределит мою судьбу. Принесли меня. Я тотчас же потянулся к сабле, потом поиграл рюмкой, а до прочего ни за что не захотел дотронуться.

Рассказывая мне впоследствии об этой сценке, отец смеялся: «Ну, думаю, дело плохо: будет мой сын рубакой и пьяницей!» Сбылось частично: сын стал начитанным известным генералом, но напился единственный раз в жизни — в день своего производства в офицеры.

Радостный папа (по возрасту дедушка) сажал мальца на колени, щекотал бородой и заливисто вещал о боях и походах, размахивая рукой с воображаемой шашкой. Интересно, что большую часть в этих рассказах занимали именно польские события, а не Венгерский поход и Крымская катастрофа. Видимо, эти впечатления были самыми яркими в судьбе офицера из крепостных.

Однако долго баловать долгожданного сына и сидеть без дела экс-майор не мог. Как только началась очередная русско-турецкая война 1977-78 годов служивый явно загрустил, поник, скис, начал прятать глаза и чесать бороду. Его деятельная душа жаждала подвигов ратных. Втайне от семьи Иван подал прошение о вступлении на военную службу. Чем там думало начальство, оскудела ли людьми Россия, либо приглянулся ему энтузиазм 70-летнего белобородого старца, однако в один прекрасный день 1878 года начальник гарнизона Влоцлавска прислал распоряжение взятому на службу Ивану Деникину отправляться в Новогеоргиевскую крепость взять под команду батальон резервистов.

Пани Айжбета тут же кинулась в слезы: «Как ты мог, Ефимыч, не сказав ни слова… Боже мой, ну, куда тебе, старику…» Сын-малец притих, забился в угол и тихо плакал, хотя потом признавался в мемуарах: «Плакал и я. Однако в глубине душонки гордился тем, что папа мой идет на войну».

Однако папа не дошел до войны. Генерал Михаил Скобелев взял Адрианополь и уже грозил стенам древнего Константинополя. Еще бы батальон запасников майора Деникина, и русские наконец прибили бы щит на вожделенные врата Царьграда. Но, увы, видимо турки, узнав это, тут же запросили мира. Батальон расформировали, сконфуженный Ефимыч вернулся в семью, присыпал мундир табаком от моли и повесил его в платяной шкаф. На его век все войны закончились.

Поскольку Антону пора было идти в школу, семья перебралась вновь во Влоцлавск, сняли квартиру на Пекарской улице. Как писал потом сам Антон Деникин: «Помню нашу убогую квартирку во дворе на Пекарской улице: две комнаты, темный чуланчик и кухня. Одна комната считалась «парадной» — для приема гостей; она же — столовая, рабочая и проч.; в другой, темной комнате — спальня для нас троих; в чуланчике спал дед, а на кухне — нянька». В доме царил интернационал. Сын с отцом говорил по-русски, с матерью — по-польски, ни один, ни другая чужой язык до конца жизни так и не выучили. Это не помешало матери втайне от отца, чтобы сделать ему сюрприз, выучить сына русской грамоте в 4 года.

Майор по-прежнему был суров, но справедлив. Лишний раз за уши не таскал и по щеке не трепал. Зато если кто семью обидит, сполна познавал гнев саратовского крестьянина. Однажды инспектор Влоцлавского реального училища, где с 1882 года учился Антон, посмел выразить неудовольствие плохонькой одеждой мальчика. Отец пошел в училище и устроил ему такой «крах Речи Посполитой», что тот потом десятой дорогой обходил парня. Или как-то ксендз костела посмел отказать Айжбете в причастии на основании того, что мать-де тайно не воспитывает сына в католичестве. Набожный майор чуть двери в костеле не вынес, а святого отца так припер к стене, обещая поставить в известность власти Привислянского края о «попытке к совращению» (а это минимум Сибирь для скуфейника), что тот вприпрыжку скакал за майором до дверей, умоляя не губить его невинную душу.

Впрочем, религиозными предрассудками в самой семье не страдали. Антон ходил с отцом в церковь, с удовольствием бил в колокол, певал на клиросе, прислуживал в храме Божьем. С тем же упоением бегал с матерью в костел, где ему нравилась органная музыка.

Денег не хватало катастрофически, хотя Айжбета вновь занялась вышиванием. Спасали ежегодные пособия от Министерства финансов, в ведение которого был передан Корпус пограничной стражи и которая выделяла своим ветеранам 100–150 рублей единовременно. «Тогда у нас бывал настоящий праздник: возвращались долги, покупались кое-какие запасы, «перефасонивался» костюм матери, шились обновки мне, покупалось дешевенькое пальто отцу — увы, штатское, что его чрезвычайно тяготило. Но военная форма скоро износилась, а новое обмундирование стоило слишком дорого. Только с военной фуражкой отец никогда не расставался. Да в сундуке лежали еще последний мундир и военные штаны; надевались они лишь в дни великих праздников и особых торжеств и бережно хранились, пересыпанные от моли нюхательным табаком. «На предмет непостыдныя кончины, — как говаривал отец, — чтоб хоть в землю лечь солдатом…»